Проповедник - Камилла Лэкберг

— Да ладно, Мухолов, какого хрена. Она, между прочим, тоже не школьница. Делов-то, поправился чуток, что тут плохого. И вообще, все знают, что невежливо отказываться, когда тебе от всей души предлагают.

Ёста фыркнул, но удержался от комментариев. Его удручало, что они больше получаса ходили по Перссоновым владениям и не нашли ровным счетом ничего, хотя бы кучку дерьма для смеха. Никаких следов девушки или признаков того, что там недавно копали. В общем, утро можно считать потраченным впустую. Эрнст и Рольф обсуждали что-то, когда Ёста ненадолго выходил в туалет снять камень с души, и продолжали по-приятельски разговаривать все время, пока они втроем осматривали хозяйство Перссона. Ёста считал, что совершенно недопустимо проводить осмотр местности вместе с возможным подозреваемым в убийстве, но Эрнст, как всегда, поступил по-своему.

— А он сказал что-нибудь стоящее?

Эрнст сложил ладони ковшиком, дыхнул и потом понюхал. Сначала он вообще проигнорировал вопрос.

— Слышь, Мухолов, ты бы остановился, мне надо таблеток для горла купить.

Нахмурившись, Ёста, не говоря ни слова, свернул к бензозаправке OKQ8 и ждал в машине, пока Эрнст ходил и покупал что-нибудь вроде «Антиполицая». Эрнст вернулся, опять устроился в машине и только тогда ответил:

— Нет, мы с ним враз скорешились, и что я тебе скажу: такой классный малый, зуб даю, он к этому делу никаким боком не подходит. Нет, всю эту теорию можно вычеркивать сразу. История с удобрением тоже пустышка. Сидят эти гребаные криминалисты в своих лабораториях и исследуют там хрен знает что. Но мы-то работаем не в лаборатории и в облаках не витаем, у нас тут грубая действительность. И мы знаем, чего стоят их теории: ДНК, волос туда, волос сюда, удобрения, отпечатки покрышек — сидят там, понимаешь, в бирюльки играют. Нет уж, спасибочки, я-то знаю, как дела делаются. Надо взять нужного типа, треснуть его в нужное место — так вот реальные дела и раскрываются. Легко и просто, как книжку открыть. Вот так-то, Мухолов.

И Эрнст приподнял свой увесистый кулак, чтобы проиллюстрировать свою точку зрения и показать Ёсте главный инструмент, при помощи которого, по его мнению, делалась настоящая полицейская работа. Потом он откинулся на подголовник и, казалось, задремал. Ёста молча вел машину в направлении Танумсхеде. Он очень сомневался в том, что Эрнст прав.

Габриэль узнал новость накануне вечером. Сейчас они молча сидели, все трое, за столом и завтракали, погруженные каждый в свои мысли. К их большому удивлению, Линда приехала со своими вещами накануне вечером, не говоря ни слова, поднялась наверх и легла в своей комнате, которая всегда стояла наготове. Лаине помедлила и нарушила молчание:

— Очень хорошо, что ты приехала домой, Линда.

Линда что-то промычала в ответ, тщательно намазывая масло на хлеб.

— Линда, говори, пожалуйста, громче. Это просто невежливо — бормотать так, что тебя никто не слышит.

Лаине предостерегающе посмотрела на Габриэля, но он оставил это без внимания. Он был у себя дома и не собирался потакать какой-то девчонке ради сомнительного удовольствия видеть ее здесь еще какое-то время.

— Я сказала, что приехала домой на день, может быть, на два, а потом опять вернусь в Вестергорден. Мне захотелось переменить обстановку. Меня эти чертовы «аллилуйя» в гроб вгоняют. И любого с души своротит, кто увидит, как они с ребятами управляются — аж мурашки по коже. Что-то здесь ненормальное, когда пацаны и девчонки ходят кругами и трындят про Иисуса, аж блевать тянет…

— Да, я говорил Якобу, что он слишком строг с детьми. Но они хотят только хорошего. Вера очень важна для Якоба и Мариты, и мы должны это уважать. Я, например, знаю, что Якоб очень бы расстроился, услышав твои слова. И вообще, это не тот лексикон, которым стоит пользоваться молодой даме.

Линда раздраженно сверкнула глазами. Больше всего ей хотелось избавиться на какое-то время от Йохана, потому что сюда он никогда не отважится звонить. Но ей уже здорово действовал на нервы этот разговор. Так жить просто нельзя, так что она, наверное, опять подастся обратно к братцу сегодня же вечером.

— Да, я думаю, ты уже слышала дома у Якоба о вскрытии могилы. Папа позвонил туда и сразу же все рассказал вчера, когда полиция связалась с ним. Просто какая-то неслыханная глупость. Все сводится к тому, что Эфроим якобы придумал какой-то план, чтобы все выглядело так, будто Йоханнес мертв. Я такой чуши в жизни не слышала.

На белой коже Лаине проступили красные пятна. Она не переставая крутила жемчужное ожерелье у себя на шее. И Линду подмывало кинуться вперед, сорвать ожерелье и запихать ей в глотку все эти чертовы жемчужины. Габриэль прокашлялся и приготовился подвести черту в дискуссии. Его очень беспокоила вся эта история со вскрытием могилы. Она нарушала геометрическую правильность и чистоту его прекрасно организованного мира, и это ему сильно не нравилось. Он ни секунды не думал, что у полиции могут быть какие-нибудь основания для своих предположений, но проблема, собственно говоря, заключалась не в этом и даже не в том, что могила его брата будет потревожена. Вскрытие могилы нарушало порядок. Гробы опускают вниз и зарывают в землю, а не достают оттуда. Могилы, которые один раз вырыты, должны оставаться зарытыми, и когда-то закрытые гробы так и должны оставаться закрытыми. Так должно быть. Дебет и кредит. Порядок и организованность.

— Да, я считаю довольно примечательным тот факт, что полиции позволили в этом деле настоять на своем. Я не знаю, кому они выкручивали руки, выбивая разрешение на такое дело, но собираюсь докопаться до самого конца. Можете мне поверить. Мы с вами живем не в полицейском государстве.

Линда опять что-то пробурчала себе под нос в тарелку.

— Извини, милая, что ты сказала? — спросила Линду Лаине.

— Я сказала, что вам даже в голову не пришло по крайней мере хоть раз подумать, каково сейчас Сольвейг, Роберту и Йохану. Неужели вы не понимаете, что они чувствовали, когда Йоханнеса выкопали из могилы таким вот макаром? Ну конечно нет. Единственное, о чем вы можете сидеть и болтать, так только о том, какой это стыд и срам для вас. Попробуйте для разнообразия хоть разок подумать о ком-нибудь другом.

Она бросила салфетку на тарелку и вышла из-за стола. Лаине опять начала свои манипуляции с жемчужным ожерельем, нервно размышляя: идти ей за дочерью или нет. Грозный взгляд Габриэля заставил ее остаться на месте.

— Да, мы знаем, откуда она набралась этих завиральных идей.

Его голос прозвучал обвиняюще, Лаине сидела молча.

— Нельзя сказать, что нас совершенно не заботит, как это повлияло на Сольвейг и ее сыновей. Совершенно ясно, что мы им сопереживаем, но они уже много раз демонстрировали, что им не нужно наше сочувствие. Как говорится, как постелешь, так и поспишь…

Лаине иногда ненавидела своего мужа. Он сидел за столом, такой довольный собой, и вкушал яичко с большим аппетитом. Она представляла себе, как подходит к Габриэлю, берет его тарелку и опрокидывает ему на темечко. Вместо этого она начала убирать со стола.

~ ~ ~

Лето 1979 года

Теперь они делили боль. Они прижимались друг к другу, как сиамские близнецы. Их объединяла симбиотическая связь, которая содержала в себе равные доли любви и ненависти. С одной стороны, становилось легче от того, что ты не одна в темноте, но, с другой стороны, росла и враждебность из-за желания уйти от неизбежного, чтобы другой, а не тебе пришлось переносить боль в следующий раз.

Они мало говорили. В слепоте подземелья голоса звучали как-то очень мрачно. Когда слышались приближающиеся шаги, они отрывались друг от друга и разрывали контакт кожи с кожей, их единственную защиту от холода и тьмы. Теперь они всеми силами стремились избежать боли. И они отталкивали друг друга и сражались, чтобы не быть первой, кто попадет в эти злые руки.

На этот раз выиграла она и слышала, как начались крики. В каком-то отношении это было почти так же болезненно, как и терпеть муки самой. Звук ломающейся кости отпечатался у нее в памяти, и она физически ощущала каждый ее крик в своем изувеченном теле. Она также знала, что произойдет после криков. Безжалостные руки, которые терзали и мучили, ломали и ранили, станут теплыми и нежными, особенно там, где боль сильнее всего. Теперь она знала эти руки так же хорошо, как свои собственные. Она изучила их — такие большие и сильные, но одновременно мягкие и гладкие. Пальцы — длинные, чувствительные, как у пианиста. И хотя на самом деле она их никогда не видела, но представляла себе очень отчетливо.

Сейчас крики становились все громче и громче, и ей очень хотелось поднять руки и зажать ими уши, но руки ее больше не слушались, они безжизненно свисали. Когда крики утихли и крышка люка наверху у нее над головой открылась, а потом закрылась опять, она поползла по сырому холодному песку туда, откуда слышала крики. Теперь наступило время утешения.