Соучастник - Дёрдь Конрад

Мы взяли в свои руки всю власть, которая только попала нам в руки. Демократия наша была агрессивной; тогда, в 45-м, уступчивость котировалась очень низко. В наших глазах деление мира на богатых и бедных было незаконным: всего за один год мы ввели равенства больше, чем либеральный парламент — за полстолетия. В нашем учении не было указано, где следует остановиться: так почему бы после крупной промышленности не национализировать и мелкую, после больших отелей — и маленькие пивные? Государственный ресторан — мой, и когда я расплачиваюсь за ужин, деньги все равно остаются моими: ведь они идут в карман моего государства. Прежний правящий класс оказался слабым не только по отношению к фашистам, но и к нам; он не понимал своих интересов, а если понимал, то боялся их защищать, позволяя себя насиловать то немцам, то русским. В некоммунистической оппозиции тот, кто был левым, становился марионеткой в наших руках, а того, кто не хотел становиться марионеткой, мы клеймили как врага демократии. У буржуа первая же пощечина вызывает шок, а если к обещанию свободы добавить маленький подкуп, то он, пометавшись немного, продаст и свою партию, и своего бога, но охотнее всего будет писать коммунистическому государственному руководству доносы на нас, коммунистов. Когда мы перемалывали какую-ни-будь партию, находившуюся на правом фланге политического спектра, на правом фланге оказывалась следующая. Наконец все правые партии кончились, и теперь правый фланг был только у нас.

Не для того ли я всю жизнь занимался политикой, чтобы попасть за решетку? На автогонках или в военной игре подобраться к смерти как можно ближе — настоящее сексуальное наслаждение; то же самое относится и к тому виду спорта, название которому — власть. Я знал, что обыватель — раб своих привычек и потребностей, что будущее его — лишь продолжение прошлого; кем же мне стать, чтобы выйти из этого заколдованного круга? Коммунистом. Война закончилась, но борьба между новым и старым, между добром и злом продолжается. Обыватель — копит материальные ценности, революционер — борется; огромное количество людей, которые копят, представляется революционеру врагами, он презирает их, старается навредить им — и потому горд собой. Это — самая легкая часть дела; труднее быть влюбленным в партию. Напрягая воображение, он видит партию как множество кабинетов, как залы собраний, как в меру обаятельных функционеров. Партия, в конце концов, ведь не только чистая идея; из комитетов воображение бежит на площадь. На площади собираются сто тысяч человек, у моих ног — толпа, разбитая на квадраты, я говорю в микрофон, толпа скандирует здравицы. Власть доставляет наслаждение, в демократии наслаждения меньше: она любому разрешает перечить власти. Я любил массы — именно так, во множественном числе, — любил, как женщин: пускай они отдаются моей формирующей воле. Хорошо было воскресными утрами импровизировать, блистать игрой ума в обшарпанной радиостудии; шесть дней подряд страна трудится, на седьмой — садится вокруг меня, я насыщаю ее: меню составлено мною, в разумной пропорции, из музыки и пропаганды. У тех, кто меня послушает хотя бы немного, я застряну в мозгах надолго, даже если они и не приемлют ни одного моего слова. Партия, она какая есть, такая есть, она ведь, в конце концов, состоит из людей; но коммунизм — образ наивысшего добра, образ всего самого лучшего, вписанный в историческое будущее; еще десять лет, еще двадцать лет, и оно, это будущее, наступит. Я же — толмач коммунизма; коммунизма, а не Центрального Комитета; но если меня исключат оттуда, то отберут и микрофон, и я не смогу быть больше ничьим толмачом. Так что парт-дисциплине я, насколько это было в моих силах, подчинялся. Конкретная наша реальность была еще беднее, чем до войны, и будущее состояло из слов. Но в те времена казалось, что слово и есть суть человека: кто скажет хорошее, тот хорош, кто скажет плохое, тот плох. Я считал, что я говорю хорошее.

Получив назначение, Г. стал ходить в кожаной куртке, в высоких ботинках со шнуровкой, в облаке лосьона, которым смазывал морду после бритья; его сопровождали тяжеловесы-телохранители. Подковки на его каблуках четко стучали по каменному полу коридоров; слушать то, что он говорил, было неприятно. «Еще раз напакостишь мне, посажу! — скрежетал он в телефонную трубку, когда я, сообщив в радионовостях об аресте одного видного нилашиста, невольно разрушил паутину, в которую он планировал заманить сообщников. — Без моего разрешения о полиции чтоб ни слова!» «Прими-ка холодный душ, Г.! Нос у тебя не дорос учить, что мне говорить и что нет». Он то и дело посылал ко мне своих людей, требуя, чтобы я брал их на руководящие должности. «Ты что, Г., совсем идиотом меня считаешь? С какой стати я буду сажать себе на шею твоих шестерок?» «У этого Г. совсем крыша поехала, — сказал я однажды Р., вождю партии, с которым мы подружились еще под Москвой, в антифашистской школе. — Если он Дзержинского из себя корчит, черт с ним. Дзержинский, говорит, это наш апостол. И во всем ему подражает: приедет, скажем, в детский садик, устало гладит детишек по голове, на скрипке им пиликает. Ладно, от этого, положим, никому никакого вреда. Но он ведь что придумал: пыточные подвалы бывшей нилашистской штаб-квартиры переоборудовал в настоящую преисподнюю из ка-кого-нибудь фильма ужасов, — а это уже странно. Водопроводные трубы под полом убрали, вода течет в бетонных желобах, плеск гулко отдается в камерах с деревянным настилом. Между ними — темный лабиринт коридоров; когда арестованного ведут по ним бегом, внезапно вспыхивает прожектор, бьет в глаза, ослепляя беднягу. Ну, пускай, это говорит только о дурном вкусе, о пристрастии к дешевым эффектам, хотя я, например, не так представлял себе кулисы правовых учреждений демократии нового типа. Хуже, что он сам создает — и сам же разоблачает — целые враждебные заговоры. Знаете, что было недавно в С.? Агенты Г. нашли несколько старых госслужащих, оставшихся не у дел, и уговорили их объединиться в какой-то дурацкий союз. Более того — и тут опять вылезает наружу любовь Г. к дешевому кичу, — по настоянию провокатора они нацедили в стакан немного своей крови и этой кровью подписали устав союза. А на следующий день оказались в том самом подвале, и рукастые гориллы, которых приятель Г., какой-то бывший ремесленник-веревочник, набрал из третьеразрядных боксеров и одел в офицерскую униформу, выбили из них не только полное признание, но еще и имена всех знакомых, о ком хотя бы бегло упоминалось, что, может быть, этих тоже стоит попробовать вовлечь. Так что теперь уже и знакомые, которые ни о каком заговоре не слыхали, стонут, изувеченные, в камерах. И сами, конечно, называют новые имена: если человека долго бить, он рано или поздно что-нибудь обязательно скажет. Так что безумию этому ни конца ни края. Согласно диалектике Г., которую он для себя состряпал, прочитав пару брошюрок, приятель приятеля заговорщика — тоже потенциальный заговорщик. Пускай такой человек объективно ничего не совершил: субъективно он вполне мог бы совершить, — так рассуждает Г. Так что его знаменитое чутье уносит людей быстрее, чем черная оспа. Если партия его не остановит, сам он не остановится никогда. Помню, однажды, еще до войны, я побывал у него в мастерской; он как раз брюки примерял на клиента. „С какой стороны изволите держать прибор?“ — спрашивает он у хорошо сложенного господина. „Видел этого хмыря? — злобно процедил он, едва тот закрыл за собой дверь, — Знаешь, какое у него авто, знаешь, какая у него кошечка? Ух, я бы его вот этими ножницами кастрировал!“ Ужасная была с нашей стороны ошибка, что этого урода и недомерка мы поставили во главе полиции». Вот так я болтал непринужденно — кажется, и выпил довольно много, — и вдруг меня пот холодный прошиб: товарищ Р. сам, мягко говоря, был не красавцем, да и росточком не мог похвастаться. Но, уж коли я эту тему начал, то решил продолжать в том же светском тоне. «Представляете: подкатываются ко мне эффектные барышни, дают себя соблазнить, а потом, в постели, принимаются рассуждать о чистой демократии, да так настойчиво, что я потихоньку заглядываю в их записную книжку. И — ведь бывают же совпадения! — среди телефонных номеров обязательно нахожу телефон управления госбезопасности». Р. бросил на меня странный взгляд: «И тут вы, мягко говоря, не по-рыцарски, прямо голышом, хлещете их по щекам». «Ого, а вы хорошо информированы! — говорю я, ошеломленный. — Лучше, если бы вы попридержали Г. Такие мелкие ремесленники с усиками редко играют в истории благородную роль». Мне казалось, этой шуткой я в какой-то мере исправлю допущенный промах: у Р. усов не было. Однако он взглянул на меня еще более странно — и погрузился в усталую задумчивость. «Вы сами выбрали Г. на эту роль. И, на мой взгляд, выбор сделали очень правильный. Кстати, нехорошо о человеке говорить за глаза столько плохого».