Вагнер - Мария Залесская

После бурного выяснения отношений Минна притворилась, будто приняла оправдательные доводы Вагнера. На деле она написала Матильде письмо, в котором грозила разоблачить обман перед Отто Везендонком. Не зная за собой никакой реальной вины, Матильда почувствовала себя глубоко оскорбленной. Вагнеру едва удалось оправдаться теперь уже перед Матильдой. Тем не менее она прямо заявила Вагнеру, что отныне не может посещать его дом и поддерживать дальнейшее общение с его женой. Вскоре Везендонки уехали в путешествие по Италии. Вагнер еще надеялся, что со временем всё образуется и истинные побуждения, толкнувшие его и Матильду друг к другу, будут поняты и Минной, и Отто.

А пока он продолжал «автобиографическую» работу над вторым актом «Тристана», вдохновленный появившейся перспективой достойных постановок «Лоэнгрина» в Берлине и Вене. В июне к нему явился молодой капельмейстер Карл Эккерт (Eckert), на которого было возложено руководство технической стороной спектаклей (вскоре он станет музикдиректором Венской оперы). Молодой человек произвел благоприятное впечатление, и Вагнер смело отдал в его руки дальнейшую судьбу «Лоэнгрина». В начале июля второй акт «Тристана» был завершен.

Везендонки вернулись из своего путешествия, но напряжение между ними и Вагнерами ничуть не спало. Разрешение конфликта должно было наступить со дня на день.

В конце июля в «Убежище» вновь приехали погостить на целый месяц Бюловы. Непосредственно в день их приезда между Вагнером и Минной произошла очередная ужасная сцена, свидетелем которой совершенно случайно стал Ганс. Именно тогда Вагнер напрямик заявил, что так дальше продолжаться не может и решительный отъезд из «Убежища» откладывается только на время проживания здесь Ганса и Козимы. «Это было, — вспоминал он, — страшно мучительное время, так как опыт каждого нового дня убеждал меня всё больше и больше в правильности принятого решения совсем покинуть эти места. Молодые гости страдали не менее меня. Тяжелое нравственное состояние мое отражалось на всех, кто серьезно мне симпатизировал… За обеденным столом, прежде столь уютным, я видел робкие, озабоченные и испуганные лица моих друзей. Их принимала и угощала та, которая в скором времени должна была навсегда покинуть этот домашний очаг»[330].

По мере того как приближался день отъезда Бюловов, Вагнер сам готовился навсегда покинуть «Убежище». Оно не оправдало своего названия, не стало приютом для вновь бездомного, лишенного родины композитора. В присутствии Ганса фон Бюлова Вагнер в последний раз посетил Везендонков и простился с женщиной, на долю которой достались не меньшие нравственные страдания, чем его собственные. 16 августа Бюловы покинули «Убежище», «Ганс — в слезах, Козима — в грустном молчании».

На следующий день, на рассвете, Вагнер и Минна также отправились в путь. На вокзале они расстались. Минна поехала на курорт лечить больное, в прямом и переносном смысле, сердце. Вагнер решил пока ненадолго остановиться в Женеве, чтобы собраться с силами и наметить планы на будущее. Обоим супругам в который раз казалось, что дальнейшая семейная жизнь для них невозможна. Вагнер вспоминал: «Прощаясь с Минной, я не пролил ни одной слезы, что почти испугало меня самого. Напротив, когда тронулся паровоз, я испытал чувство облегчения, которое не мог от себя скрыть и которое всё возрастало по мере удаления от Цюриха»…[331]

В своих мемуарах Вагнер уделяет Матильде Везендонк слишком мало внимания даже по сравнению с Джесси Лоссо. И это неудивительно, ведь «Мою жизнь» Вагнер диктовал Ко-зиме. А какой женщине, тем более жене, понравятся искренние признания в любви к другой женщине, пусть даже они уже давно в прошлом? А то, что о госпоже Лоссо Вагнер говорит достаточно свободно, лишь иногда слегка смягчая акценты, доказывает только одно: увлечение Джесси было действительно несерьезным и не оставило никакого следа в его душе. Совсем другое дело — Матильда Везендонк! Вагнер, безусловно, щадит чувства Козимы, и это делает ему честь.

Истинный характер его отношения к госпоже Везендонк раскрывается лишь в дневнике Вагнера, в котором ему не было нужды притворяться перед самим собой, а также в частично сохранившейся переписке с Матильдой и двух великих произведениях, поистине написанных «кровью сердца». Это музыкальная драма «Тристан и Изольда» и вокальный цикл «Пять песен на стихи М. Везендонк», который по праву может встать в один ряд с шумановским циклом «Любовь поэта». Письма же Вагнера Матильде по литературному стилю и накалу возвышенных чувств ничуть не уступают гётевским «Страданиям молодого Вертера» и являются таким же символом эпохи романтизма, как и произведение Гёте. Даже характеры действующих лиц обеих драм вполне сопоставимы: порывистый Вагнер соответствует экзальтированному Вертеру, честная и возвышенная Матильда — верной долгу Шарлотте, а приземленный и холодноватый Отто — рассудочному и правильному Альберту.

Позволим себе для большей убедительности процитировать с небольшими купюрами письмо Вагнера Матильде Везендонк от 6 июля 1858 года, лучше всяких сторонних объяснений показывающее, во-первых, каков был истинный характер их отношений, а во-вторых, насколько эти люди были созданы друг для друга. Может быть, как раз поэтому им и не суждено было быть вместе?..

«…Та огромная борьба, через которую мы прошли, чем иным могла она закончиться, как не победой над всеми желаниями, над всеми стремлениями?

В самые интимные моменты нашего сближения разве мы не знали, что это именно и есть наша цель?

Без сомнения! Только потому, что так невероятно трудно ее осуществить, потребовалась жестокая борьба. Но разве мы не дошли уже до последнего предела в этом отношении? Какая еще другая борьба ожидает нас впереди? Сердцем чувствую, что конец уже наступил!

Когда месяц тому назад я передал твоему мужу мое желание прекратить личные встречи с вами, я решил отречься от тебя совершенно. Но я еще не был тверд в этом решении. Я чувствовал, что только полный разрыв или полное соединение наших жизней могут оградить нашу любовь от тех ужасных потрясений, которым она была предоставлена за последнее время. Таким образом, рядом с необходимостью разрыва стояла и возможность, если не волновавшая воли, то всё же тревожившая мысль, возможность нашего союза. Тут было столько судорожного напряжения, что справиться с ним было выше наших сил. Тогда я поговорил с тобою, и нам стало ясно до очевидности, что это последняя возможность была бы кощунством, о котором и думать нельзя.

Необходимость самоотречения естественно приобрела для нас совсем иной характер: судорожное напряжение уступило место умиротворяющему решению. Из моего сердца исчезли последние следы эгоизма, и решение посетить вас вновь явилось для меня победой чистейшей человечности над последними движениями себялюбия. Мне хотелось только одного: примирять, умягчать, утешать, создавать радость, добыть себе то единственное счастье, которое еще осталось для меня на земле.

Никогда еще не был я так глубоко и страшно потрясен, как в эти последние месяцы. Прежние переживания казались пустыми по сравнению с этими последними впечатлениями. Потрясения, катастрофа — всё должно было оставить глубокий след в моей душе, и если что особенно усугубляло серьезность моего настроения, так это здоровье жены. В течение двух месяцев я каждый день готовился к известию, что она внезапно скончалась, ибо о возможности такого исхода врач считал своим долгом предупредить меня. Всё кругом дышало смертью. Мысли о будущем и мысли о прошедшем были полны ею. Жизнь сама по себе потеряла для меня всякую привлекательность. Несмотря на всю готовность отнестись с величайшею пощадою к несчастной женщине, я всё же должен был разрушить последнюю попытку соорудить очаг семейной жизни и сообщить ей об этом, к ее величайшему ужасу.

С какими чувствами, думаешь ты, глядел я на этот очаровательный Приют, всецело отвечающий моим желаниям, моим былым мечтам, когда прекрасным летним утром я прогуливался по садику, любуясь распускающимся ковром цветов и вслушиваясь в пение славок, вьющих себе гнездо в розовом кусту? И каких усилий стоила мне эта необходимость сорваться с последнего якоря, можешь сама понять, — ты знаешь интимные движения моей души больше, чем кто бы то ни был на свете.

Но неужели ты думаешь, что, раз убежав от жизни, я еще могу вернуться к ней опять? Теперь, когда все приобрело во мне такую тончайшую нежность и чувствительность благодаря долгому отчуждению от нее?.. Вновь отдаться миру я не могу, решительно не могу! Надолго поселиться в большом городе для меня положительно немыслимо. И неужели опять мне надо подумать о новом Приюте, о новом очаге, после того как мне пришлось разрушить только что создавшийся прежний очаг, создавшийся на почве дружбы, благороднейшего чувства любви, среди этой восхитительной райской местности? О нет! Уйти отсюда — это для меня то же самое, что погибнуть!