Борьба за мир - Федор Панферов

Звенкин с одного взгляда понял ее и, тыча длинным пальцем себе в грудь, выдавил:

— Вот этого не своруют. Вот этого — никто не сворует, оно дано ноне на всю жизнь. Пойдем.

— Ой! — только и вскрикнула Зина, кинувшись к сундуку, вытаскивая оттуда почти новый, но старого покроя серый костюм.

У подножья Ай-Тулака, среди шатровых сосен, могучих берез полыхали костры. Они пылали всюду, опоясывая подножье горы гирляндой искр, золотя темно-голубое небо. Казалось, небо опрокинулось только над этой долиной; дальше виднелась густая, вязкая тьма… И гремели оркестры, и оглашались леса песнями, смехом, криками — так справлял свой праздник пятитысячный коллектив моторного завода. Были тут все — русские, украинцы, белорусы, казахи, узбеки, сибиряки и коренные жители Урала, и плясали, пели свое — родное и буйное.

Под сосной, на полянке у костра сидели Николай Кораблев, Альтман, Сосновский, Ванечка, Лукин, Иван Иванович, начальники цехов. Они сидели за разостланными скатертями, заставленными закусками, и отсюда с пригорка видели, как люди у костров пели, плясали, взмахивая руками, и всех тянуло туда — к другим кострам, кроме Сосновского, которому хотелось быть здесь и повеселить штаб своим баском. Он несколько раз пробовал затягивать песенки, но из этого ничего не выходило. Может быть, это случилось потому, что сначала затянул он довольно сложное: «Жил-был король когда-то», да и запел довольно фальшиво… и, уже перейдя на простые песенки, он почувствовал, что из этого ничего не выйдет… Даже чувствуя это, он не отступал: его сначала поддерживали, а потом он один, взмахивая рукой, как бы руководя хором, заканчивал песни.

Николай Кораблев с грустью смотрел на Сосновского, думал:

«Какая страшная судьба у человека: сгнил на корню, и только потому, что заболел манией величия, комчванством… Весь в прошлом», — и вслух:

— Ну, певец вы такой — голос большой, а слух Шаляпин забрал. Разрешите-ка мне, товарищи, на полчасика отлучиться. Хочется побыть среди народа, — и он первый поднялся и пошел к кострам.

Он шел стороной, прячась за деревья, как бы кого-то отыскивая, выслеживая, и в эти минуты совсем забыл о том, что он директор моторного завода. Смех, игра на гармошках, вальсы оркестров, трепетные языки костров — все это на него подействовало так, что он сам вдруг стал юным, тем самым парнем, который среди множества девушек видит только одну — свою, и он крался, прячась за деревья, ища кого-то.

Вон огромный костер. На разостланных газетах — колбаса, консервы, хлеб. Кругом сидят люди — мужчины, женщины, девушки, юноши. Пламя костра падает на их наряды, на их лица — застывшие и серьезные. Ах, вот что тут: на коленях стоит Степан Яковлевич и, высоко держа стакан, ораторствует:

— Всему свое время. Точка. Накачались вы в цеху — головы долой. Долой в мировом масштабе, — он нажал кадык двумя пальцами и загремел: — Исправились, на ноги тут же поднялись, подмогу комсомольскую приняли — слава вам в мировом масштабе. Точка. Это по-рабочему. Впрочем, я не умею. Это бы Ивана Кузьмича, он бы вас пробрал до печенок.

И тут же откуда-то вынырнул Коронов, маленький, беленький, завитой, как березовый пенечек. Он выпорхнул, будто из куста, и сразу овладел всеми, выкрикивая:

— Набирайте силенок, чтобы крепче батюшку-Урал запрячь. Что мы тут без вас жили? Небо коптили, добро земли-матушки топтали. А она богата — земля наша уральская, ой, богата! И силой запасайся… Запасайся-я-я!

А вот группа молодежи. Юноши и девушки со смехом, выкриками носятся около костров, прыгают через трепетное пламя. Ярчайшие искры с треском осыпают их… А вон поют, и какая-то женщина в пестром лапчатом платье смеется заразительно громко, видимо наслаждаясь своим смехом… И узбеки, как вылитые из бронзы, сидят в кругу, поджав под себя ноги, поднося к губам разноцветные пиалы с крепким чаем… И казахи, сидя в кругу, тянутся пальцами к своему национальному кушанью биш-бармак… И волжане во всю силу легких громят воздух песнями.

Лучше в Волге мне быть утопленному,Чем на свете мне жить разлюбленному,—

вырываются слова и несутся, несутся, эхом перекатываясь по ущельям, забираясь в глубь гор.

Николай Кораблев ходил от костра к костру. И чем дальше, тем больше им овладевало чувство одиночества. Да. Все это были родные ему люди. Почти каждого он знал по фамилии, по имени, знал и жизнь и быт, и каждый, конечно, с радостью приютил бы его у своего костра. Но, несмотря на все это, а может быть, именно поэтому Николаем Кораблевым овладело чувство одиночества. Он шагнул в сторону заповедника «Нетронутый Урал» и еле слышно произнес:

— Таня! Танюша моя! Неужели ты не чувствуешь, как больно мне?

В горах заповедника «Нетронутый Урал» гуляла молодая осень. Оранжевые, красные, будто огненные языки, серо-лиловые, черные листья крутились по упругим, как пробка, лесным тропам, по когда-то наезженным, но теперь глухим, заросшим дорогам, по полянам, у подножья белобокой березы. Казалось, земля вспыхивала, рвалась разноцветными, буйными кострами, кидая огненные языки на деревья, на кустарник. Земля горела, торжествуя, неся в себе зачатки весны.

— Батюшки! — воскликнул Николай Кораблев, зачарованный всем этим. — Да ведь такое я видел только во сне. Ну да, ну да! Вот такие же краски, такие травы, такие листья, такое солнце. Ох, Таня! Танюша моя! Ведь это все твои краски, твоя красота. А тебя нет. Нет, и я не знаю, где ты, что с тобой, — и, втянув голову в плечи, весь подчиняясь нахлынувшему чувству, он зашагал в низину по вытоптанной зверем тропе.

На тропе виднелись следы лося, диких коз, лис, зайца, а по боковине тянулась узорчатая, как кружева, стежка — это были следы тетерева, глухаря.

Николай Кораблев шел, втянув голову в плечи, почти ничего не замечая. Но вдруг он отшатнулся. Впереди что-то блеснуло. Ему сначала показалось, что это открытая, залитая солнцем поляна. Но, пройдя несколько метров, он увидел небольшое, круглое горное озеро.

Стиснутое скалами, обросшее дремучими лесами, озеро было такое чистое, как детские глаза. Только в ряде мест у берегов оно было покрыто листьями лилий. Остроконечные листья лежали плотно, припав к воде. Но вот дунул ветерок, и они приподнялись, напоминая собою уши какого-то причудливого зверя. Затем снова все смолкло, только жгучее солнце лилось на камыши, на травы, и по всему озеру шел такой шорох, будто лучи солнца шептались с камышом, с лилиями, с сухими травами.

«Природа сама с собой», — еле слышно прошептал он, и в эту минуту ему особенно захотелось побыть с Татьяной, именно тут, на берегу этого горного озера: ему даже показалось, что она здесь, в этом шорохе трав, ео всплесках листьев лилий, в этом обильном солнце, в каменистых берегах — во всем… во всем он видел ее. И он застыл, привалившись к скале, как бы прячась, боясь своим движением спугнуть и всю эту красоту и свои чувства. Так он стоял несколько минут, слыша и видя сразу все — и шорох трав, и бульканье горного ручья, где-то запрятанного в кустарнике, и игру солнечных лучей, и дрему скалистых берегов. Природа жила для него, жила по-своему, растворив в себе Татьяну… И бушевала в нем его мужская сила, которую сейчас можно было бы унять одним — быть вот здесь, на берегу озерка, вместе с Татьяной, вместе с ней бродить по этим девственным лесам, вместе с ней утопать вот в этих густых, зеленых до черноты травах.

«Гурлын-гурлын-гурлын», — пронеслось звонко по лесу, и над окрайком озера, широко расправя крылья, почти не двигая ими, проплыл горный орел. Он плыл медленно, поворачивая голову то направо, то налево, как бы любуясь своим отражением в воде.

— Какой он! Какой он могучий! — невольно вырва-лось у Николая Кораблева, и он снова глянул на озеро.

По озеру все так же пробегал игривый ветер, задирая листья лилий, все так же в лучах солнца шуршали травы, все так же дремали береговые скалы, но оно стало уже не тем, каким было за секунду перед пролетом орла: тогда Николай Кораблев был слит со всем живущим на озере и почти реально ощущал рядом с собой Татьяну, а вот теперь все отделилось от него… И Николай Кораблев, жалея о том, пропавшем озере, зашагал прочь, спугивая рябчиков, тетеревов.

Он шел, поднимаясь на вершины или спускаясь в овраги, покрытые густым малинником, перепутанные ежевикой. Он шел, страстно желая, чтобы вернулось то большое, огромное, что целиком овладело им там, на озере, но оно, спугнутое клекотом орла, уже не возвращалось, хотя кругом было так же красиво, по-первобытному дико. Вот поляна, заросшая редкими, но могучими и стыдливыми лиственницами. Через их верхушки на поляну падает огромными лапами солнце. Оно такое тихое, как будто навсегда застыло тут, как застывает расплавленная сталь.

— Да, да. И это красиво, — проговорил он и с грустью закончил: — Но ее нет. Ее нет! — и снова зашагал, еще более косолапя.