Шоколад - Джоанн Хэррис

— Она — умница, — говорит мне старушка присущим ей грубоватым тоном. — Теперь прекрасно заживёт без своего алкаша.

Ру временно переселился в одну из свободных комнат кафе, а Люк занял его место подле Арманды, к глубокому неудовольствию матери.

— Тебе нельзя там жить, — визгливо выговаривает она ему. Я стою на площади и вижу, как они идут из церкви: он — в воскресном костюме, она — в одном из своих бесчисленных костюмов-двоек пастельных тонов. Её волосы уложены под шёлковый шарф, завязанный на голове узлом.

— Только до дня р-рождения. — Он вежлив, но непреклонен. — А то она ведь с-совсем одна. Вдруг с н-ней опять случится п-приступ.

— Вздор! — безапелляционно заявляет она. — Я объясню тебе, что она делает. Просто пытается вбить клин между нами. Я запрещаю тебе, категорически запрещаю ночевать у неё эту неделю. Что касается её абсурдной затеи с вечеринкой…

— Ты не должна мне з-запрещать, m-maman.

— Это почему же? Ты — мой сын, чёрт возьми, и я не желаю слышать, что тебе приятней повиноваться безумной старухе, чем собственной матери! — В её глазах блестят сердитые слёзы, голос дрожит.

— Успокойся, maman. — Нытьё матери его не трогает, но он обнимает её за плечи. — Это же не надолго. Только до дня рождения. О-обещаю. Кстати, ты тоже приглашена. Она будет счастлива, если ты п-придёшь.

— Я не желаю там быть! — Голос у неё капризный и слезливый, как у переутомившегося ребёнка.

Люк пожимает плечами.

— Ну не приходи. Только потом н-не обижайся, что она отказывается считаться с твоими желаниями.

Каролина смотрит на сына.

— Это ты к чему?

— К тому, что я мог бы у-уговорить её. У-убедить. — Он — умный мальчик, знает свою мать. Понимает её лучше, чем она о том подозревает. — М-мог бы уломать. Но если ты даже п-попытаться не хочешь…

— Я этого не говорила. — Поддавшись внезапному порыву, она крепко обнимает сына. — Ах ты, моя умница. — Хорошее настроение вернулось к ней. — Ты ведь поможешь, правда? — Она звонко чмокнула его в щёку. Люк терпеливо сносит её ласки. — Мой хороший, умный мальчик, — с нежностью в голосе повторяет она, и они рука об руку продолжают путь. Люк, уже выше матери, смотрит на неё сверху вниз внимательным взглядом, как снисходительный родитель на непослушного ребёнка.

О да, он хорошо её изучил.

Теперь, когда у Жозефины появились собственные заботы, я вынуждена фактически одна вести приготовления к празднику шоколада. К счастью, большая часть работы уже выполнена. Осталось упаковать несколько десятков коробочек. Я тружусь вечерами — делаю пирожные и трюфели, пряничные колокольчики и позолоченные pains d'epices. Мне, конечно, недостаёт ловких рук Жозефины, в совершенстве освоившей искусство упаковки и украшения готовых сладостей, но Анук помогает как может, расправляет целлофановые рюшки и налепляет шёлковые розочки на бесчисленные саше.

Уличная витрина, в которой я выкладываю праздничную экспозицию, временно затянута белой папиросной бумагой, и теперь снаружи магазин выглядит почти так же, как в день нашего приезда. Анук украсила бумажную ширму фигурками из яиц и животными, вырезанными из цветной бумаги, а в центр поместила большой плакат, гласящий:

Начались школьные каникулы, и площадь теперь кишит детьми. Они то и дело прижимаются носами к затянутому стеклу в надежде узреть, как идут приготовления к празднику. Я уже набрала заказов на восемь тысяч франков — некоторые поступили аж из Монтобана и даже из Ажена, — а спрос по-прежнему не падает, так что магазин сейчас пустует редко. Очевидно, пропаганда Каро не возымела действия. По словам Гийома, Рейно заверил прихожан, что праздник шоколада, что бы ни трепали злые языки, проводится с его полного благословения. Даже я порой замечаю, как он наблюдает за мной из маленького окна своего дома. Его голодные глаза пылают ненавистью. Я знаю, что он желает мне зла, но что-то мешает ему выпустить жало. Я пыталась выяснить это у Арманды, — ей известно больше, чем она рассказывает, — но старушка в ответ лишь качает головой.

— Дела давно минувших дней, — уклончиво говорит она. — А я дряхлею, память подводит.

И тут же начинает расспрашивать о меню, которое я составила на её день рождения, заранее нахваливает каждое блюдо, вносит дополнения. Паста из трюфелей, волованы с грибами, приготовленные в вине со сливками и лисичками на гарнир, жареные лангустины с рокет-салатом, пять видов шоколадного торта, все её любимые, шоколадное мороженое домашнего приготовления… Глаза Арманды сияют радостью и озорством.

— В молодости никогда не устраивала вечеринок, — объясняет она. — Ни разу. Однажды ездила на танцы, в Монтобан, с одним парнем с побережья. Уж какой был красавчик. Чернявый, как патока, и такой же слащавый. Мы пили шампанское, ели клубничное мороженое, танцевали… — Она вздохнула. — Видела бы ты меня тогда, Вианн. Теперь в это трудно поверить. Он говорил, что я — вылитая Грета Гарбо. Льстил мне. И мы оба сделали вид, будто верим, что он говорит от чистого сердца. — Старушка усмехнулась. — Жениться на мне он, естественно, не собирался. Все они такие, — философски заметила она.

Теперь я почти не сплю по ночам, перед глазами всё пляшут сладости. Анук ночует в своей комнате на чердаке, а я грежу наяву, дремлю, бодрствую в полусне, вновь погружаюсь в дремоту, пока мои веки наконец не тяжелеют и комната не начинает качаться, словно корабль на волнах. Ещё один день, говорю я себе. Ещё один день.

Вчера я поднялась среди ночи и достала из ящичка гадальные карты, которые поклялась никогда больше не брать в руки. Они холодные и гладкие, как слоновая кость, развернулись разноцветным — сине-лилово-зелёно-чёрным — веером в моих ладонях, знакомые изображения мелькают перед глазами, будто цветы, зажатые между листами чёрного стекла. Башня. Смерть. Влюблённые. Смерть. Шестёрка пик. Смерть. Отшельник. Смерть. Я убеждаю себя, что это ничего не значит. Мать верила в карты, и что это ей дало? Всю жизнь она провела в бегах. Флюгер на церковной башне теперь молчалив и неподвижен, пугающе неподвижен. Ветер прекратился. Затишье тревожит меня сильнее, чем скрежет ржавого железа. Воздух тёплый и душистый, полнится ароматами надвигающегося лета. А лето в Ланскне наступает быстро вслед за мартовскими ветрами, и оно пахнет цирком, древесными опилками, жидким тестом на раскалённой сковороде, срезанными прутьями и навозом. Голос матери внутри меня нашёптывает: время перемен. Дом Арманды освещён. Из своей спальни я вижу маленький жёлтый квадратик её окна, отбрасывающий клетчатое отражение на воды Танна. Интересно, чем она сейчас занимается? После того единственного раза она прямо не касалась своего плана в разговоре со мной. Вместо этого обсуждала рецепты, способы приготовления воздушного бисквита и пьяной вишни. В своём медицинском справочнике я нашла статью, описывающую состояние её здоровья. Она не даёт реального представления, потому что медицинский язык такой же непонятный и загадочный, как образы на гадальных картах. Даже не верится, что эти бездушные термины можно применять к живой плоти. Её зрение падает, в глазах её постоянно качаются островки темноты, так что она видит только неясные расплывчатые крапинки, которые в конечном итоге сольются в единое чёрное пятно.

Я понимаю её. Стоит ли бороться за продление жалкого существования? Упрёки в расточительстве — эта мысль, рождённая от неуверенности в завтрашнем дне и постоянной экономии, принадлежит моей матери — в данном случае неуместны, убеждаю я себя. Лучше уж красивый жест, богатая пирушка, яркие огни, а после — внезапное погружение в темноту. И всё же что-то во мне вопит — это несправедливо! — в детской надежде на чудо. Это опять голос матери. А Арманда знает, что чудес не бывает.

В последние недели перед гибелью мать уже ни минуты не могла обходиться без морфия и на целые часы утрачивала связь с реальностью. Глядя вокруг стеклянным взглядом, витала в собственных фантазиях, как бабочка между цветами. Некоторые из них были приятные — она парила в небесах, видела огни, встречалась с душами почивших кинозвёзд и неземными существами, другие — тяжёлые, пронизаны паранойей. В последних всегда присутствовал Чёрный человек — выглядывал из-за углов домов, торчал в окне какого-нибудь кафе или стоял за прилавком галантерейного магазина. Иногда он представлялся ей таксистом, сидел за рулём чёрного катафалка, наподобие тех, что встречаются в Лондоне. На нём надвинутая на глаза бейс-болка с надписью «ОХОТНИК». Потому он и преследует её, говорила она, её, нас, всех, кому удавалось ускользнуть от него в прошлом. Но это не будет продолжаться вечно, уверяла она, с умным видом качая головой, всё когда-нибудь кончается. В одно из таких мрачных затмений она показала мне жёлтый пластмассовый футляр, набитый газетными вырезками конца шестидесятых — начала семидесятых годов. Среди статей на французском языке — их было большинство — встречались заметки на итальянском, немецком и греческом. Во всех шла речь о похищении и исчезновении детей, либо о нападении на них.