Новый Мир. № 2, 2002 - Журнал «Новый мир»

Сложно сегодня делать прогнозы на первое десятилетие XXI века — но очень может быть, что оно уйдет на выработку такого кода и такой эстетики, которые сумеют реабилитировать базовые ценности, в том числе любовное переживание и любовный сюжет. Роман «Мачо не плачут» всего лишь констатирует утрату. Герой и героиня словно исполняют странный танец отречения — парой, но по отдельности, то и дело теряя друг друга в дурном алкогольном тумане. Но как факт литературы эта книга уже не деструктивна. Видимо, модным авторам середины девяностых было легче: ломать — не строить. «Поколению П», нравится им это или не нравится, придется начинать какое ни на есть строительство. Им предстоит «игра на повышение». И для них любовный сюжет может стать едва ли не самым трудным квалификационным тестом.

Не всякая литература есть абсолютная нетленка. Многие тексты подобны камешкам на дне ручья: в воде они ярки и приманчивы, но стоит их вынуть и дать обсохнуть — превращаются в белесые грубые голыши. Любовный сюжет — особенно нежная начинка: без омывающей влаги тут же заветривается и засахаривается. Так происходит даже с классической тургеневской «Асей». Нетрудно догадаться, что ручей — это поток времени. Свойства темпорального потока настолько загадочны, что можно себе позволить некоторые антинаучные фантазии. Что, если прошлые человеческие поколения, с которыми нынешние генерации в «режиме реального времени» встретиться не могут, отличаются от нас, сегодняшних, больше, чем мы думаем? Предположим, некое устройство переносит нашего современника на полтора столетия назад. Не обнаружится ли между ним и «тургеневскими девушками» полная несовместимость, вплоть до биологической? Не окажется ли он на Земле совершенным марсианином? Принимая эту глупость за рабочую гипотезу, мы можем объяснить возникновение защитного купола с особым составом атмосферы, где обитают выродившиеся сюжеты про великую любовь.

Rendez-vous в конце миллениума есть встреча героя не с любимым или любимой, а с самим собой. Причем не факт, что свидание состоится: «я» героя может заплутать, не явиться, надраться, просто все проигнорировать. Другой человек есть всего лишь повод для коллизии, не слишком обязательный, не слишком сам по себе интересный. Короче говоря, кризис сюжета налицо. Культурные сдвиги, по всей видимости, разрушают не только любовные темы в литературе, но и — обратным ходом — сами чувства, какие реальные люди переживают в реальной действительности. «Секс да секс кругом…» — констатирует Владимир Новиков в упомянутом выше романе. Все обнаруживает склонность к упрощению: «поколение П», оказавшееся в развалинах, не сразу сообразило, что обломки хоть и причудливы, хоть и создают иллюзию некой новой сложности, но целое здание, пусть бы и сарай, есть более высокая форма организации материи. В этой ситуации презренный лавбургер служит не только товаром на рынке, но и страховкой от последнего распада.

Имеем ли сегодня повод для оптимизма? Пожалуй, да. Он заключается в том, что жизнь консервативней и инертней искусства. Интерес читателя и издателя к литературе non-fiction симптоматичен. Имеется и любовная документалистика. Журнал «Континент» опубликовал воспоминания Татьяны Полетаевой о ее муже, поэте Александре Сопровском. Воспоминания включают и письма поэта, которые можно цитировать безо всяких комментариев: «Я никого лучше тебя не знаю. Есть люди очень хорошие, очень умные есть, есть очень мне близкие, но ты просто-напросто очень многие вещи делаешь так хорошо, как никто другой. <…> я в тебя и в твою любовь верил, как в звезды, — что бы ни случилось, они всегда над головой, лишь бы была ясная погода».

К вопросу о классовом антагонизме

Кто не знает Александра Агеева? Его трудно не знать. Он боец. Следовательно, критикует и бьет. Добро должно быть с кулаками…

В интернетовском «Русском Журнале» под аппетитной рубрикой «Практическая гастроэнтерология чтения» (http://www.rus.ru/authors/aageev.html) Александр Агеев лупит Романа Сенчина.

«На дни мирового кризиса, — начинает Агеев, — у меня выпало самое раздражающее чтение, которое я только могу себе представить <…> повесть Романа Сенчина „Минус“1 <…>. Минус на „Минус“ никакого плюса не образовали, а вызвали некое, что ли, нравственно-литературное отравление…»

Я уже давным-давно поняла, что мои представления о жизни глубоко устарели и не надо даже надеяться на оправдание самых, казалось бы, напрашивающихся ожиданий — и все же после такого зачина ну просто на автомате должен следовать хоть минималистский, хоть самый лаконичный разбор.

«„Минус“ — это усеченный Минусинск, где мается от недостатка „бабок“, „хавчика“ и „бухалова“ некто Роман Сенчин, монтировщик местного театра. Некоторое время бригада монтировщиков раздумывает, как бы им половчее ограбить кассира того же театра, — дело-то житейское…» С такой вот потрясающей лапидарностью критик изложил сюжет «Минуса». Беда лишь в том, что «ограбление» кассирши — не просто одна из многих подробностей, но и чистая виртуальность, болтовня, одна из множества фантазий, наполняющих текст, сама по себе мало что значащая, обретающая смысл лишь в контексте, который Агеев как раз и опускает. Не по лени, конечно. Просто контекст разрушил бы версию, выбранную критиком для нынешнего излияния желчи.

Агееву страшно не понравилось, что Ирина Роднянская («авторитетнейшая» — язвит он) позволила себе заметить «неожиданное пространство», открывающееся под «верхним слоем» сенчинского текста (речь в статье Роднянской «Гамбургский ежик в тумане» («Новый мир», 2001, № 3) идет об «Афинских ночах», но высказывание правомерно и в отношении «Минуса»). Поскольку Агеев избавил себя от сколько-нибудь внятного разбора текста и сразу перешел к инвективам, нам придется сделать лирическое отступление и самим представить текст так, как он видится нашему скромному взору.

Главный герой-рассказчик действительно Роман Сенчин. И он действительно работает в бригаде монтировщиков в провинциальном театрике. Живет в общежитии. Действительно пьет. Пьют и другие персонажи, и косяки в тексте тоже фигурируют. И вообще представлена довольно мрачная и, по видимости, глухо безнадежная картина задыхающейся в самой себе жизни.

И язык «Минуса» (как, впрочем, и всех других известных мне сенчинских текстов) умышленно снижен, груб, неизящен, изобилует сленгом…

Но это не исчерпывает содержания текста.

Все без исключения персонажи существуют как бы в двух параллельных реальностях: обыденной, засасывающей, непреодолимо застывшей — и маняще-фантастической, обещающей какие-то перемены, надежды, — и, конечно, недостижимой как мираж. Метафора задана самим бытием театра, реализована на протяжении текста буквально десятки раз — родители героя тешат себя надеждами на невиданный урожай благодаря изобретению фантастически усовершенствованных грядок, сам герой то пытается разглядеть в неизвестной девушке какую-то невероятную красоту, то рвется в другой город… Один персонаж стремится в Ирландию на помощь бойцам ИРА, другой мечтает бросить пить и заняться настоящей живописью… Ограбление кассирши стоит в общем ряду этих заведомо неосуществимых проектов — монтировщики мечтают не о том, как хапнут деньги, а о том, как начнут новую жизнь.

Да, они слабы и безвольны. Да, их мечты во многом убоги, как убого их существование. Но в них живет высказанная только рассказчиком тоска по иному бытию, принципы которого им никогда не сформулировать и, может быть, никогда и не понять. И этот мучительный зазор между человеком и бытием, заставляющий его метаться как зверя в клетке и выть на луну, прописан в «Минусе» с такой обезоруживающей откровенностью, с такой болью, что нужно иметь уж очень специфический слух, чтобы этого не заметить.

Зато заметить совсем другое.

«Этаких „маленьких людей“, этой вредной мелкой сволочи, я повидал — „изнутри“, „извне“ (Агеев любит цепляться к чужой стилистике, вот и мы его спросим: „извне“ — это как? И что следует тогда понимать под „изнутри“? — М. Р.) и как угодно еще — в своей жизни столько, что давно понял: давнее словосочетание „люди подлого звания“ не было барским глумлением над „простым людом“, а являлось просто очень точным социологическим определением. Это даже, может быть, антропологический тип такой, который даже в самые благоприятные для него времена — при советской власти — не сумел шагнуть выше по лестнице эволюции, зато невероятно размножился».

Сразу же поздравим Агеева с выстраданным открытием — в словах «люди подлого звания» в самом деле нет и намека на барскую спесь. Точнее, не было, покуда оно входило в речевой обиход дворянства. «Подлое сословие» — это всего-навсего сословие, подлежащее податям, собственно и обеспечивающее своим трудом благосостояние сословий благородных. А вот уничижительный оттенок оно приобрело уже в устах тех, кто всеми силами пытался от него дистанцироваться, в устах всякого рода российских парвеню, чувствительно зажимавших нос при любом соприкосновении с взрастившей их средой. В русской литературе это явление зафиксировано преимущественно в образах лакеев. «Может ли русский мужик против образованного чувство иметь? По необразованности своей он никакого чувства не может иметь. <…> Если вы желаете знать, то по разврату и тамошние, и наши все похожи. Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит» — так изволит выражаться Павлуша Смердяков, в агеевской статье не раз помянутый. Ему вторит другой лакей, Яша: «Здесь мне оставаться положительно невозможно. Что ж там говорить, вы сами видите, страна необразованная, народ безнравственный, притом скука, на кухне кормят безобразно». Есть и стихами: