Династия. Белая Кость - Такаббир Эль Кебади

так. Единственным местом, где Янара никому не мешала, стал сеновал под крышей конюшни. Если ей не поручали пасти коз, она забиралась наверх, пряталась в сено и спускалась поздно вечером. Отец ворчал, что дочка совсем одичала в своём монастыре, и брал её с собой в деревню: обменять козье молоко на муку или купить что-либо у странствующего коробейника. Сажал Янару на свою лошадь в мужское седло, а сам шёл рядом и говорил, как надо держать спину, как натягивать и попускать поводья. Это всё, что она узнала о верховой езде.

Сейчас Янара ехала в дамском седле. Точно такое же она видела у супруги лорда, в чьих владениях находился монастырь. Дворянка иногда проведывала свою шестую по счёту дочь, которую отдала Богу в невесты, едва та научилась ходить.

Вызывая из памяти образ грациозной леди, Янара изо всех сил старалась держать правильную осанку и не показывать вида, с каким трудом ей даётся каждая лига. Ныли ноги и руки, в спину будто вгоняли кол, и он медленно двигался вдоль позвоночника к шее. Вдобавок к этому Янару смущали наёмники. Она избегала на них смотреть: вдруг кто-то неправильно расценит её взгляд? А потом успокоилась: рядом с ней рыцарь, он не даст её в обиду. Холаф тоже был рыцарем, но его не рыцарское поведение объяснялось тем, что Янара его жена, его собственность, он вправе делать с ней всё, что ему вздумается. И лорд Мэрит — рыцарь. Однако в его обязанности входило держать челядь, и в том числе невестку, в чёрном теле. Теперь она вдова и пополнила ряды тех, кто находился под защитой доблестного воинства. Во всяком случае, так написано в книгах. В монастыре не хранили бы рукописи с заведомой ложью.

В одной из деревень им повстречался купеческий обоз. Рэн купил Янаре перчатки для верховой езды, сапоги на меху, плащ на подкладке и с капюшоном, вязаный шарф и платье из толстого сукна. Она не противилась, понимая, что в своей старой одежде походит на нищенку, и не беспокоилась о том, чем будет расплачиваться. Под ней иноходец — Рэн сказал, что это часть её приданого. Она отдаст ему жеребца.

Небольшой конный отряд делал остановки: после полудня, чтобы перекусить, и вечером, когда всё вокруг исчезало в темноте и редкие звёзды, мелкие как горошины, тоскливо смотрели вниз. Трапезы проходили в молчании. Молчали и посетители — те немногие, кто не сбежал из харчевни при виде наёмников. Наверное, им некуда идти. Они глотали похлёбку или кашу, запивали элем или сидром и, вытянув ноги, ковырялись в зубах, тайком поглядывая на воинов.

Янара начала сомневаться: а наёмники ли сопровождают их с Рэном? Вот её отец был чистейшим наёмником, несмотря на то что в его опочивальне хранились рыцарские доспехи. Ни зимой, ни летом он не снимал стёганую куртку и штаны из нескольких слоёв материи, прошитых крупными стежками. Не любил стричься, и волосы спадали на плечи нечёсаными прядями. Бороду подравнивал большими ножницами; ими мать резала крапиву на оладьи. Не умывался утром и не мыл руки, садясь за стол. От него пахло дымом, конским потом и навозом. С его сапог грязь отпадала лепёшками. В разговоре он вворачивал такие словеса, что Янара от стыда давилась воздухом. А однажды отец до полусмерти избил бродячего трубадура, приняв за любовника жены.

Спутники Рэна совсем другие. И Рэн другой.

Забывая о ноющих ногах, Янара с любопытством смотрела по сторонам. Она никогда не путешествовала и ничего толком в своей жизни не видела. Холмы ей казались горами, озёра — морями, сосны — исполинскими великанами, небо — огромными воротами в рай; к ним вела дорога, сливаясь с небесами на горизонте.

Янара не хотела думать, что ожидает её там, за горизонтом, что прячет в себе эта мнимая обитель блаженных. В постоялом дворе она запирала дверь своей комнатушки на засов, забиралась на кровать и, не замечая холода замёрзшей постели, пыталась разобраться в своих чувствах к Рэну.

У него тёплый взгляд и тёплые руки. Когда он прикасается к ней, будто невзначай, поправляя капюшон, помогая сесть в седло или придерживая поводья её коня при переходе через ручей, — внутри становится тепло. И неважно, что дует промозглый ветер, а тело цепенеет от неудобной позы, — стоит Рэну посмотреть на неё, как в жилах начинает бурлить горячая кровь. Вечера возле очага в тавернах… Она никогда их не забудет. Они садились на табуреты, лицом к лицу. Её ноги между его ног. На полу две покорные тени. Рэн что-то рассказывает. Смеётся. Постукивает пальцами по её колену. Ему кажется, что она не слушает, витает мыслями где-то далеко. Она не далеко. Близко. Так близко, что слышит, как бьётся его сердце, как сбивается его дыхание. А она боится шевельнуться и вынырнуть из сна.

Если бы он притянул её к себе — она бы обняла его крепко-крепко, прижалась к нему сильно-сильно. Это ведь сон, вымысел разума. Пусть разум придумывает сказку, в которой рядом с мужчиной — ей хорошо. Ведь на самом деле — с мужчиной плохо.

Рэн брал Янару за руку и провожал до комнаты. Согревал прощальным взглядом и отправлялся к себе. Он тоже не хотел её будить. Переступи он порог покоев, сними с себя и с неё одежду — она проснётся. Пробуждение будет таким болезненным, что после него не захочется жить.

Через пять дней отряд остановился на последний ночлег, хотя до столицы оставалось всего несколько лиг. С наступлением темноты городские ворота запирали, и запоздалые путники проводили ночь в различных заведениях, натыканных вдоль дороги на каждом шагу. В выбранной Рэном харчевне крестьян набилось так много, что хозяин велел прислужникам принести из кухни ещё один стол и выделил герцогу и его спутнице по комнате в хозяйской части постоялого двора.

Рэн не явился к ужину. Не пришёл он и позже, когда посетители разбрелись по каморкам, а те, кому не хватило кровати, улеглись на полу и на скамьях, пристроив под головы мешки. Янара сидела за столом и смотрела на два табурета, установленных по её просьбе возле очага. Табуретам — тепло. Ей — холодно.

Далеко за полночь кухарки перестали греметь посудой, потушили масляные лампы — оставили только одну, на крюке возле входной двери — и отправились по домам.