Праздник по-красногородски, или Легкая жизнь - Олег Афанасьев

— А что мне делать? Помогать начальству укреплять нашу шарагу, в то время как мне хочется ее разогнать? Или снова на завод пойти сделаться горбатым? Некоторую пользу я приношу и по меньшей мере искренен.

— Я тоже, — засмеялся Волчок,

— Это точно. Только надо хотя бы собой дорожить. Ты — ничем.

На этом они расстались.

Дней через десять после суда Вадим все-таки пошел к жене Волчка.

— Как это было?

Валя, Волчкова жена, потрясенная судом, все еще никак не могла успокоиться. Она как будто обрадовалась новому слушателю.

— Много лет терпела, а теперь в очередях, в трамваях, просто с людьми на улице о нем говорю и говорю. Как это все-таки унизительно! Сидит, плечи широченные, голову наклонил, все признает.

Много нового услышал Вадим о Волчке. Оказывается, он два раза пытался покончить с собой. Сначала напился хлорофосу, потом сильно растопил печь углем, закрыл дверь в комнату, где спала Валя с детьми, а сам лег в кухне, прикрыв в печи до конца задвижку. В обоих случаях увозила «Скорая» и спасали… Он не только пил, но и глотал всякие таблетки вроде кодеина в огромных количествах, курил дурь…

— А врал как! Вечером приходит и врет одно. Утром ничего вспомнить не может и выдумывает новое. Я не выдержу, скажу про вчерашнее, и он тут же начинает выкручиваться и плетет уже бог знает что… Детей он, конечно, очень любил, старался для них. Меня тоже любил. Да, любил. Пока я здесь, он меня слушает, он для меня все может. Но стоит мне отвернуться, он что-нибудь сотворит. Клянется, божится: «Все, Валя! Теперь уже все. Теперь как сказал, так и будет». Через час он уже забыл… И ничего у нас с ним не было. Сделает хорошее и тут же изгадит. Ничего не было, одни скандалы… Я при нем тоже очень изменилась. О!.. Сидишь вечером, ждешь его и знаешь, что плохо будет в любом случае. Плохо, если не придет. Плохо, если и придет. Сидела так и надумала забрать из деревни мать, чтоб присматривала за детьми, пошла в вечерний институт. Зачем мне эти вечера? Пусть он меня ждет. И этого он мне простить не мог, стал уходить на материну половину. Другого ищешь!.. Красивой жизни захотела. Дурак ты, отвечаю… Все время твердил, что думает о жизни ночи напролет. Где же результаты твоих мыслей, спрашиваю. А понимаешь, говорит, слишком много хочу. И даже знаю, как добиться. А начать, приступить не могу. Государством управлять, говорит, запросто бы смог. Когда мастером назначили, рад был. Прошло несколько дней. Ну как живешь с тех пор, как господа тебя в хоромы взяли? — спрашиваю. Смеялся аж взахлеб. А я думал, что ты дура!.. Почему я дура? Как можно собственной жене сказать, что она дура? Все он во мне перевернул. Никогда я не буду прежней. Раньше понимала, что в жизни надо. Теперь ничего не понимаю. Даже не могу вспомнить, как это я понимала…

* * *

Вернулся Волчок через два года, вскоре после гибели Сережки.

Вадим почему-то оказался в пивной на Международной. Вдруг подкатил «бобик», и из него вышел Волчок л первое, что сказал Вадиму, было:

— У тех, кто откидывается, мозоли на руках внутри, а у меня снаружи. Бил!

Загуляли. Шпана Красного города заполнила почти мгновенно, в двенадцать часов дня, пивную. Тут и Куня, и Жук, и Ленька Татаркин, и даже его старший брат Витька, сменивший после убийства фамилию Татаркин на женину — Федоров, и еще многие.

Волчок не выглядел истощенным, не набросился ни на еду, ни на питье. Но в этот раз было очень хорошо заметно, что он сидел. Заторможенность движений, морщины на обветренном лице, выдвинувшаяся вперед, горько и угрожающе отвисшая челюсть, печальный, исподлобья взгляд — облик обреченного на многие безрадостные дни.

Из пивной пошли провожать Волчка домой, на материну половину, и здесь тетя Катя накрыла стол, и еще гуляли. Не было никакой возможности поговорить с Волчком. То он ходил проведать детей, сказав после этого, что с Валькой жить не будет, то мылся и переодевался.

— Завтра жду тебя у «Московского» в семь, — сказал Вадим.

— Годится, — согласился Волчок.

На следующий день сидели в ресторане и Волчок рассказывал, как он бригадирствовал, как все его любили или боялись. 328 человек рабов! По утрам стеганкой выгонял из барака: кыш! кыш! Если что не так — в зубы не раздумывая. Пил сколько хотелось. Посадят в карцер, а без него никто ничего не может. Сутки отсидит — и выпускают: план, сроки.

Неплохо он рассказывал, но был какой-то непохожий на себя — в рассказе похожий, а здесь, за столом, непохожий.

Жена его Валя за прошедшее время успела сойтись и разойтись с другим.

— С Валей жить не собираешься?

— Ни за что! И не будем об этом. Вообще пока ничего не хочу. Деньги есть, отойду от барачной грязи.

Когда вышли из ресторана, Волчок вдруг как-то странно замер, с серьезным лицом, словно прислушиваясь к себе, медленно расстегнул пальто, вынул из кармана пиджака пузыречек с таблетками, одну положил в рот. После этого покачался секунд тридцать, и отпустило.

— Что с тобой?

— Да ничего. Так, мелочи жизни.

Через несколько дней Вадим узнал, что Волчок лежит в больнице с обширным инфарктом.

* * *

Уже в июне пришел Волчок в субботу в полдень.

— По соседству мужик полдома купил, печку надо сделать. Сможешь завтра? Сорок рублей ему назначил. На чердак вылазить не придется — включимся в печку на той половине.

— Можно, — согласился Вадим.

Покончив с делом, Волчок протянул:

— Вот вчера накачался! У тебя там ничего нет?

— Никогда не держу, сам знаешь.

— Пошли хоть пива выпьем.

— Тебе нельзя.

— Брось ты, белка, строить целку… Пойдем!

Они поехали в город, засели на Зеленой горке. Волчка несло.

Пить он начал еще в палате. Их в ней лежало таких шестеро. Крепко на почве алкоголя подружились. Жаль, на сегодняшний день остался только Волчок да еще один, остальных уже нет. Он, Волчок, тоже умирал. С полминуты сердце не билось. Лежал, смотрел на часы, было абсолютно все равно, начнет оно вновь биться или нет… Сдерживать себя он теперь окончательно не может. Сел в автобус, который оказался экспрессом. Прет и прет без остановки. Он просит водителя: будь другом, я больной, мне здесь сойти надо. Тот высокомерное что-то. Пассажиры тоже вякают, что, мол, думать надо было. Ах вы, гады! Оглушил водителя кулаком по башке. Автобус пошел зигзагами, перелетел через трамвайное полотно на полосу встречного движения и там чудом не столкнулся с грузовиком… Потом в пивной заехал в зубы человеку — горе — сто пятьдесят килограммов, двадцать лет никто не бил…

Можно не сомневаться, что так оно и было. Одна сторона щеки у Волчка опухла — очнувшийся водитель автобуса стукнул монтировкой, раздробил десну, хирург чистил, но не проходит второй месяц. И средний палец правой руки гноился: зубы этой туши гнилыми и ядовитыми оказались.

Время от времени Волчок доставал пузырек с таблетками нитроглицерина, тут же поясняя, что в день употреблять допустимо не более одной, он же ими Закусывает. Вообще больше четырех килограммов подымать, выше трех ступенек шагать, жиры, острое, соленое и еще много нельзя, нельзя, Он потихоньку нарушает, но все пока идет нормально! Разрыв, который был в семь сантиметров длины, срастается, самочувствие бодрое…

Они до сумерек сидели за столиком кафе. Вадим страшно устал от вина.

— Все, Володя, невмоготу. Пошли по домам.

— Хорошо. Бери еще по стакану, и тогда будет все, — отвечал Волчок. — Знаешь, до чего домой неохота…

— Думать?

— Ага.

Вот тогда Вадим и простился с Волчком: «Через два месяца он умрет». Да, было много времени. О, сколько было времени! Поляна, Дон, сады и огороды, барышничание, газовые объекты… И вот его не стало. Жив еще человек. И мог бы жить сколько угодно. Но не хочет и через два месяца умрет.

На следующее утро вообще все-все сошлось.

Вадим приехал к Волчку на мотоцикле, переоделся у него в летней кухне, взяли в руки инструмент и уже выходили через калитку, как тетя Катя вернула Волчка.

В Красном городе улицы между проезжей частью и заборами засажены фруктовыми деревьями. Вадим ждал перед старой вишней. Ее когда-то срубили, а из довольно высокого пня во все стороны пошли молодые ветки и выросло новое дерево, кое-где начинали краснеть вишни. В руке у Вадима был тяжелый молоток с длинной, хорошо насаженной рукояткой. И вдруг он стал бить молотком по этим ветвям, и, длинные, молодые, они довольно легко отваливались от ствола и плавно ложились на землю. Не в силах остановиться, он бил и бил. Вот! Вот! Молодое и сильное обречено на преждевременную гибель, когда растет на старом прогнившем стволе.

Ни одной ветки не осталось на стволе, а он не мог остановиться и разнес толстенный ствол. Наконец все было разрушено, он стоял перед огромной зеленой кучей с серо-рыжим ярким центром.

Вышел Волчок. Обычный, что-то жующий. И вдруг увидел кучу, глаза его округлились в величайшем изумлении.