Вечный человек - Абдурахман Абсалямов

В ночь после казни состоялось заседание «Русского политического центра».

— Полностью имя и фамилию казненного товарища нам установить не удалось, — говорил Симагин. — Разносчикам пищи он назвался Михаилом. Правильно ли назвал он себя, мы не знаем. Михаил не был членом нашей организации. Но своим мужеством и геройской смертью он укрепил нас в борьбе. Тяжелая ночь, проведенная на апельплаце, была в своем роде первым смотром нашей армии. Мы убедились в ее стойкости. Среди политических не оказалось ни одного малодушного… Вечная слава неизвестному герою! Позор и смерть предателю, выдавшему героя палачам!

Горный цветок

Назимов зафиксировал на самодельной карте лагеря очередные сведения разведки, полученные вечером и ночью. Теперь можно немного передохнуть. В этот час в огромном гулком бараке не было никого, кроме Баки. Все «трудоспособные» еще затемно ушли на работу. Больных и слабых Назимов попросил выйти на улицу, чтобы не мешали уборке барака.

Назимов открывал одно за другим окна, завешенные черной маскировочной бумагой. В барак хлынул прохладный, свежий воздух. На улице стоял туман. У одного из окон Назимов задержался дольше. Оно ничем не отличалось от других, также завешено черной бумагой, но в верхней нераскрывающейся половине окна маскировочная бумага была двухслойной. Назимов спрятал между слоями свою карту, после чего распахнул и эту раму.

Туман на улице постепенно рассеивался. Из-за горы медленно выплывало солнце. Баки припал к окну, наблюдая восход.

Невеселая картина рисовалась на территории лагеря.

В редеющем тумане тут и там мелькали тени людей в полосатой одежде. Похоронная команда подбирала покойников, которых дневальные выносили из блоков и складывали у обочины дороги. Группа узников, понуро толкавшая тяжелый железный каток на дороге, то выплывала из тумана, то снова исчезала. За оградой лагеря захлебываясь лаяли собаки. Должно быть, шел патруль. По мощеной дороге, грохоча и скрипя несмазанными колесами, прокатилась огромная телега, запряженная «поющими лошадьми». На козлах восседал солдат-эсэсовец, что-то крича гортанным голосом, он длинным; бичом поочередно стегал заключенных.

— Эй, ге-ге-гей! — еще долго доносился из тумана дикий, торжествующий голос возницы.

Назимов сжал в руках черенок поломойки. Нет, надо терпеть до поры до времени. Стиснуть зубы — и терпеть, если даже нет мочи.

Сквозь редеющий туман начали проступать очертания величественного дуба Гёте. Средняя и нижняя части кроны — в густой листве; но макушка древнего дерева уже засохла, ветви черные, голые.

Назимову вспомнился учитель истории Ганс и его слова, сказанные о высыхающем дубе: «Гитлеровская Германия… тоже сохнет, как этот дуб, — с вершины, с головы».

В пустом бараке гулко раздались чьи-то шаги. Назимов вздрогнул, обернулся. К нему приближался человек, на груди которого отчетливо выделялся красный треугольник с буквой «Ф» посередине. Это был француз, коммунист, обитатель сорок второго барака. По болезни он на несколько дней освобожден от работы.

— Мсье Борис! — обратился он. — Разрешите поздравить вас с победами ваших соотечественников… — и протянул Назимову цветок. — Вы, конечно, знаете, что сегодня исполнилось ровно три года, как враг напал на вашу родину. И вот — Советская Армия громит фашистов… Я радуюсь храбрости ваших соотечественников! — быстро говорил француз. — Ив знак своего восхищения боевыми подвигами советских людей преподношу вам этот горный цветок, сумевший вырасти даже на камне.

— Спасибо, спасибо! — растроганно бормотал Назимов, стискивая французу руку. — Желаю, чтобы и Франция была свободной.

В дверях послышался предупреждающий кашель. Француз поспешил уйти, а Назимов, спрятав цветок в карман, схватился за щетку.

К нему подошел веснушчатый человек с повязкой лагершуца. Это был один из связных Кимова.

Кимов передавал, что в последней партии заключенных, недавно прибывшей в лагерь, есть земляки Назимова.

— Еще какие новости? — спросил Баки.

— Всё, — кратко ответил связной.

— Передайте Николаю, чтоб скорее показал мне земляков. Можете идти.

Новость была приятная. Под «земляками» разумелись люди, нужные Назимову. На днях «Политический центр» вынес решение о формировании третьего батальона «Деревянной» бригады. А человека, которого можно было бы назначить командиром батальона, у Назимова пока нет. Возможно, он найдется среди вновь прибывших.

Вскоре тот же лагершуц привел к Назимову странного человека. Его круглая, широколобая голова уже заметно лысела, голубые глаза смотрели кротко. Человек улыбался почти при каждом слове, от улыбки на обеих щеках появлялись ямочки. Казалось, ничего от подпольщика в нем нет.

Его фамилия была Садков.

На обычные в этом случае вопросы: откуда родом, где служил, когда и как попал в плен, что думает теперь делать, — Садков давал односложные, к тому же неопределенные ответы.

«Осторожничает, что ли, сверх меры?» — недоумевал Назимов. Все же ему нравилось, что новичок не болтлив и вообще не из простаков.

При третьей или четвертой встрече Назимов в упор спросил:

— Владимира Семенова знаете? Садков ответил вопросом на вопрос!

— Разве он знаком вам?

Назимов, отрезая ему путь отступления, подтвердил:

— Да, знаком.

— А я, представьте, ни разу не встречался с ним, — простодушно заметил Садков. — Понятия не имею о нем. Кто он такой?

Назимов был уже извещен, что Садков хорошо знает Семенова. Поэтому Баки рассказал, что учился вместе с Семеновым в академии имени Фрунзе, подробно описал его внешность, назвал, где он служил перед войной.

— Может быть, и так, — почти безразлично согласился Садков. — Только я его, к сожалению не знаю. А про незнакомого человека что бы ни рассказывали — приходится верить.

Но в его глазах уже зажглись приветливые огоньки. И Назимов не ошибся. На следующий день Садков растаял, сам завел разговор.

— Я спрашивал у Владимира, — оказывается, вы действительно вместе учились в академии.

— Как это удалось вам так скоро познакомиться с Семеновым? — усмехнулся Назимов. — Вы же до сих пор совершенно не знали его.

— На чужбине люди быстро знакомятся, — тоже улыбнулся Садков. И тут же согнал улыбку с лица: — Если у вас есть что сказать мне, говорите. Время дорого.

— Пройдемте куда-нибудь подальше, — предложил Назимов.

Как всегда, он завел новичка в умывальную комнату.

«— Расскажите, пожалуйста, о себе.

— Это нетрудно, совесть моя чиста, — просто сказал Садков. — Слушайте, если не скучно.

Садков был кадровым офицером-кавалеристом. В плен попал в сорок первом году, тяжелораненым. Содержался в концлагерях — Белосток, Остров, Мзавецо и Замостье. За попытку совершить побег с подкопом его посадили в тюрьму «Святой крест»: Потом перевели в концлагерь Флессеябург, а оттуда — в Бухенвальд.

И все же Садков оказался не из тех, в ком нуждался Назимов. Кавалерист… Но ведь в Бухенвальде кавалерист мог сесть верхом разве что на палочку.

— Нет ли у тебя кого-нибудь другого на примете? — сказал он Кимову при встрече. — Не подходит мне этот кавалерист. Пехотинец нужен.

— Сойдет на время, а там видно будет… — начал было Кимов, но Назимов разозлился:

— Мне нужен командир батальона, а не перчатки, чтобы поменять при первом же случае.

Кимов обещал подыскать другого кандидата. И действительно, вскоре указал еще на одного человека. Но когда Назимов пошел, чтобы встретиться с ним, уже не застал его в живых: гитлеровцы застрелили его в тот день на работе.

Кровавые расправы над узниками эсэсовцы учиняли ежедневно, это было обычно для Бухенвальда. Но весть о гибели нужного, смелого человека потрясла Назимова. Он вернулся в барак сам не свой. Без сил опустился на табурет, обхватил голову руками.

— Тяжело лишний раз убеждаться, как дешево ценится в Бухенвальде человеческая жизнь и какие нелепые случайности выводят людей из строя.

Нет, третьему батальону «Деревянной» бригады определенно не везет с командиром.

Вдруг до слуха Баки донеслась слишком знакомая песня. В дальнем конце барака кто-то по-русски запел:

Нас утро встречает прохладой,Нас ветром встречает река…

«Откуда здесь русские? Неужели пригнали новеньких?..» — мелькнула мысль, и он вскинул голову.

Пели французы! Тот самый старик, что поздравил Назимова с победой советских войск и преподнес цветок, увлеченно дирижировал, размахивая руками.

Лицо Назимова просветлело, тяжелые думы, навеянные гибелью товарища, рассеялись. Он направился к французам. Увидев его, певцы продолжали еще задорнее:

Кудрявая, что ж ты не радаВеселому пенью гудка?..

Это было вечером. Под впечатлением услышанной песни Назимов долго не мог заснуть: слишком многое воскресил в памяти до боли знакомый мотив. Едва он смежил глаза, кто-то растолкал его. Даже не глядя, Назимов уже знал, что его разбудил староста Отто, — так было обострено чутье Баки. Да, это был Отто. Он озабоченно шептал: