Государева охота - Елена Арсеньева

— Что? — выдохнула Даша, которая словно бы и не слышала ни звука, произнесенного им, а потом блаженное, хмельное выражение вытекло из ее глаз, как вытекают слезы счастья. — Государь? Значит, это лишь для государя?..

Она обернулась порывисто, недоверчиво, и Алекс вместе с ней глянул на порог бальной залы... там было пусто, никого там не было!

Полно, да не померещился ли ему ожесточенный юнец в белом парике? А может быть, это враг рода человеческого, бес-искуситель, принял облик молодого государя, чтобы вынудить Алекса совершить то, что он совершил, и ввергнуть его в пучины греха?

Даша снова оглянулась к нему, и снова надежда зажглась в ее глазах, но тут Алексу уже ничего не оставалось, как приложиться к ее руке похолодевшими губами и прошипеть тем же змеиным, ядовитым, предательским шипом:

— Прощ-щайте, с-сударыня. Ваш-ш покорный с-слуга навеки! Прощ-щайте!

Он не стал ждать, когда взор ее вновь померкнет, и вышел.

Странное ощущение владело им! Алексу случалось убивать людей — случалось нередко, однако он знал, что делает это если не для вящей славы Божией, как талдычат отцы-иезуиты, так во имя общей единой веры, соединяющей сердца, во имя высшей цели, коя, по бессмертному выражению Николо Макиавелли, оправдывает любые средства, и совесть его отродясь не грызла: заставив человека проститься с жизнью, он спал, ел, жил спокойно, отчего же именно сейчас впервые возникло в нем страшное раскаяние, словно впервые отнял у невинного его живую душу, отчего именно сейчас он шел — и подавлял желание то и дело поглядывать на свои руки, прятать их стыдливо, как если бы они были обагрены кровью?..

Январь 1729 года

— Что это значит? Как сюда попал флакон с тинктурой моруа? Я полагал, что его украл у меня неизвестный злоумышленник, а оказывается... Извольте объясниться, сударь! — гневно воскликнул Кейт.

Степан Васильевич робко протянул руку и коснулся кончиком пальца ярко-синего, гладко отшлифованного бока. Он не верил глазам, но руки-то не обманывали...

Тот самый флакон! Как он сюда попал, в самом-то деле? Кейт говорит, его кто-то украл. Ну, понятно: у Кейта украли, а в эту коробку подсунули.

Но кому это надо было делать? Зачем?! А Кейт смотрит с таким выражением, словно убежден: да вот сам же хозяин, сам Степан Васильевич Лопухин, и стибрил драгоценный фиал.

Как? Когда? За каким чертом? Вроде бы не баба он, чтобы собирать хорошенькие безделушки. Это женский пол иной раз душу готов прозакладывать, чтобы раздобыть какую-нибудь эдакую затейливую вещицу, вон сколько раз Наталья Федоровна вынуждала мужа к непомерным тратам из-за какой-то ерундовины, а не получив желаемого, сначала устраивала рев и вой, а потом исхитрялась-таки добыть это не с помощью законного супруга, а одного из своих обожателей.

О, вот и ответ! Небось Наталья, которая жадно любовалась этим флаконом у Кейта, добыла его себе с чьей-нибудь помощью, да и припрятала, а теперь вот воровство и вскрылось.

Нет, что-то неладное получается. Раньше, заставив какого-нибудь любовника расщедриться, Наталья непременно находила случай пощеголять перед мужем обновкою или украшением, зная, что супруг у нее — сущая тряпка, не осмелится жену поучить, как водится у людей, побоится скандала... Уж она не упустила бы случая похвастаться флакончиком, налить в него каких-нибудь духов да этак-то изящно духами этими себя обмазывать.

Хотя куда наливать-то было духи? Флакончик, когда его в последний раз видел Лопухин, был полон какой-то отравою. А теперь в нем что?

Словно отвечая на этот вопрос, Кейт взял сосудец и начал отвинчивать пробку. Та не поддавалась.

«Не так! — чуть не воскликнул Степан Васильевич. — Не так открываешь! Надобно сперва надавить на пробочку сверху с некоторым усилием, а потом повернуть, да не как обычно открывается, а, наоборот, справа налево!»

Странно! Степан Васильевич накрепко уверен, что флакона сего не брал и в руках никогда не держал, однако же откуда он знал, как он открывается?

Тем временем Кейт, словно услышав подсказку, взглянул исподлобья и, резко надавив на пробку, осторожно открутил ее. И тотчас испустил разочарованный вздох:

— Пусто! Боже мой! Но ведь такой дозы хватило бы, чтобы убить нескольких человек!

Он переглянулся с Остерманом, который присутствовал тут же молчаливой фигурой изумления, и снова обвиняюще уставился на Лопухина.

— Удивляюсь, как вам удалось сие... как вы только ухитрились, сударь мой, — пробормотал он, покачивая головой. — Не иначе, с моим прежним камердинером стакнулись... говорили мне умные люди, чтоб я никого из русских не брал в услужение, да я не поверил. Потом поймал его за руку нечистую, прогнал, однако поздно было. Возникло у меня подозрение, что сей варвар не только деньги крал мои, но и похитил этот драгоценный флакон, о пропаже коего я очень сокрушался, однако я и помыслить не мог, что это вы слугу моего науськали, что это вы решили... Боже мой, какой же вы мстительный, какой жестокий человек оказались!

Лопухин смотрел на негодующего Кейта и чувствовал, как глаза совершенно натуральным образом лезут на лоб. Этот англичанин — он что, вовсе спятил? Это же надо до такого додуматься, будто Лопухин решил ему за что-то отомстить и потому выкрал флакончик с помощью некоего неведомого пособника-слуги? Да ведь они с Кейтом едва знакомы, за что мстить? За Наташкины прелести? Ну, люди добрые, этаких-то, кому за сие мстить пришлось бы, небось не оберешься, Кулаков не хватит — каждому рожу бить, денег не сыщешь — подкупать слуг у каждого.

Подумаешь, месть — каменную безделушку спереть! А впрочем, там же яд был баснословной цены... Тогда да, тогда конечно. Но пусть Кейт умом рассудит: куда Лопухин яд в таком случае девал? В отхожее место вылил? Зачем?

— Праведное небо! — воскликнул вдруг Остерман, а Лопухин подумал, что барон, даром что вместо Генриха теперь Андреем Иванычем зовется и в православную веру перекрестился, не отвык божиться совершенно по-лютерански. Ну какой русский человек вдруг возопиет: «Праведное небо!»?

При чем тут вообще небо? Что так возмутило господина Остермана, что ему понадобилось небеса призывать в свидетели? Неужто и он поверил этой кейтовской байке о том, как мстительный Лопухин подкупает какого-то неведомого камердинера и...

— Праведное небо! — повторил Остерман. — Я только сейчас понял... Ах, сударь, ну зачем вы так, право, зачем? Неужели вы всерьез подумали, что такая милая, добрая, снисходительная особа, как великая княжна, окажется настолько жестока, что и впрямь нажалуется брату своему на вашу грубость и потребует вашей отставки? Ну что вы, Степан Васильевич! Вы ведь как-никак родня с нею! И, Боже мой, так поступить с юной, невинной девицею... Эта смерть поразила меня в самое сердце!