Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

Юноша пришел в сознание, когда Кроуфорд и несколько добровольцев доставляли его на лодке в ближайшую больницу, и, когда узнал, кто наложил ему шов, слабой рукой извлек из кармана кошелек и настоял на том, чтобы Кроуфорд его взял; и, когда Кроуфорд заглянул в него позже этим вечером, в кошельке оказалась дюжина золотых луидоров.

Собираясь бережливо использовать эти деньги, Кроуфорд потратил немного на дешевую комнату и тарелку горячих, отдающих несвежим маслом, макарон, но на следующее утро в его дверь постучал посыльный и позвал его в больницу. Кроуфорд так никогда и не узнал, каким образом посыльному удалось его разыскать.

К изумлению Кроуфорда юноша, которого он зашил минувшей ночью, бодрый и полный сил, лучась улыбкой, восседал на больничной кровати; и когда Кроуфорд неловко стал благодарить его за деньги, юноша прервал его излияния и сказал, что никакие деньги не смогут оплатить его долг перед Кроуфордом за то, что он спас его жизнь ― и что он готов предложить ему работу, если, конечно, Кроуфорду она нужна.

Кроуфорд опустил взгляд на свою поношенную одежду, затем взглянул на юношу и с кривой улыбкой и спросил, что за работу он может ему предложить.

Юноша оказался Вернером фон Аргау, состоятельным филантропом, покровителем изящных искусств. Он объяснил Кроуфорду, что не только спонсирует художников, музыкантов, политиков и религиозных лидеров, но и предоставляет им также наилучший медицинский уход, когда они в нем нуждаются, и спросил Кроуфорда, не хотел бы он поработать на него в качестве хирурга, так как его навыки в этой сфере, очевидно, весьма высоки.

Кроуфорд ответил, что может законно заниматься только ветеринарной практикой и не достиг в этом успеха ― собственно, и в Венецию он прибыл лишь для того, чтобы попробовать занять денег у знакомого, которого не видел уже пару лет, и спускал минувшим вечером в кафе последние сбережения лишь потому, что расстался с тем знакомым в напряженных отношениях и хотел заглушить гордость спиртным, прежде чем обратиться к нему с просьбой.

Фон Аргау заверил Кроуфорда, что навыки его были превосходными, к тому же он снабдит его безупречными фальшивыми разрешениями, и ― поскольку фон Аргау будет обращаться к нему довольно нечасто ― он вполне сможет, если захочет, устроиться где-нибудь на постоянную работу, в любой области, в которой ему хотелось бы преуспеть.

Это окончательно убедило Кроуфорда.

Он не чувствовал, что вправе спрашивать о природе разногласий, приведшей к их встрече; но прежде, чем принять предложение фон Аргау, собрался с духом и спросил, каждую ли полночь на него нападают с мечом.

Фон Аргау рассмеялся и заверил его, что это бывает нечасто ― но когда Кроуфорд зашивал его на залитом кровью полу кафе, он заметил широкий рубец под ребрами юноши, так что он знал, лезвие ночного убийцы отнюдь не первое нарушило целостность кожного покрова фон Аргау.

Позже он узнал, что фон Аргау был неясно, но весьма тесно связан с новым австрийским правительством Венеции, и, что его чрезвычайно ненавидели и боялись среди Карбонариев, древнего тайного общества, которое в настоящее время прилагало усилия, чтобы выдворить чужеземных захватчиков из Италии. Фон Аргау предупредил Кроуфорда, что его тоже сочтут австрийским агентом, даже если он всего лишь будет лечить людей; было бы достаточно мудрым, сказал фон Аргау, не забредать в места, где обнаруживаются водруженные на шест деревянные головы, называемые «mazzes», так как этот маис[256] ― по сути, флаг Карбонариев.

Это не отпугнуло Кроуфорда, и не прошло и месяца, как он получил место в Больнице Святого Духа[257] в Риме, на берегу Тибра[258], между величественным зданием Святого Петра[259] с одной стороны и укреплениями Крепости Сан’Анжело[260] с другой.

Он снял квартиру на дальней стороне реки, пару комнат, выходящих на фонтан Нептуна на Площади Навона[261]. Каждое утро, когда не было поручений от фон Аргау, он направлялся по узким улочкам к Мосту Сан’Анжело[262] и пересекал по нему реку, каждый раз испытывая облегчение, если на мосту кроме него оказывался кто-нибудь еще, так как не чувствовал себя тогда столь одиноким и беззащитным посреди высоких каменных ангелов, взирающих на него со своих постаментов, установленных через каждые несколько ярдов вдоль каменных парапетов моста.

Больница, на самом деле, представляла из себя несколько больниц, каждая из которых занималась страдальцами определенного типа. Кроуфорд работал в приюте для подкидышей, заботясь о младенцах, которых анонимно доставляли через маленькую решетку в стене, что открывалась, когда снаружи на улице звонили в колокольчик. Младенцы обычно прибывали ночью, и Кроуфорд никогда не видел ни одного сломленного нуждой родителя звонящего в колокол. А иногда, когда от усталости у него уже темнело в глазах, ему казалось, что там вообще никогда никого не бывало, просто звонил колокол и появлялись малютки в корзинке, что сам город подкидывал в корзину этих младенцев, возможно являясь в виде одного из тех каменных ангелов с моста.

Кроуфорд не видел фон Аргау с тех пор, как покинул Венецию, но каждый месяц или два кто-нибудь представляющий богатого юношу приходил в его скромное жилище. Кроуфорд часто задерживался на работе, но посыльные никогда не навещали его в больнице, предпочитая дожидаться на улице возле его квартиры, даже если было холодно или дождливо. Однажды он спросил об этом одного из них, и посыльный объяснил, что им доставляет неудобство расположившийся по ту стороны реки Ватикан.

Поручения, которые они ему доставляли, были всегда связаны с одним и тем же недомоганием ― псевдо-чахоткой, которую фон Аргау настойчиво требовал лечить с помощью чеснока, святой воды и закрытых окон… а часто и настойкой опия, чтобы убедиться, что пациент будет спать всю ночь.

Кроуфорд, конечно же, знал о последствиях такого лечения ― ему не раз приходилось замечать темные парные проколы на телах многих из этих особых пациентов. Но он давным-давно смирился с тем, что жизни его никогда не стать такой как прежде, какой она была до той ночи, четыре с половиной года назад, когда он надел обручальное кольцо на палец статуи на заднем дворе гостиницы в Кенте. По крайней мере, его новая работа давала ему возможность заниматься тем единственным делом, которое, казалось, все еще имело для него какое-то значение: ухаживать за новорожденными, этими крохотными беззащитными людьми, у которых еще не было возможности сделать что-то, что лишило бы их Божьей милости.

Дом 26 располагался в южном конце площади Испании, и Кроуфорд прошел через арочный вход старого здания и взобрался по ступеням на лестничную площадку второго этажа, откуда шагнул в длинный коридор и начал отсчитывать двери квартир, ступая по потертому деревянному полу. Ему сообщили, что его новый пациент занимает две угловые комнаты, выходящие на пьяцца. Фортепьянная музыка ― что-то из Гайдна[263] ― мягкими волнами струилась в неподвижном воздухе.

Он добрался до нужной двери и постучал, и, пока ждал ответа, вспоминал, что ему сообщили о данном случае.

Пациентом был молодой англичанин, поэт, тяжело болевший чахоткой ― но в данном случае его чахотка требовала курса лечения прямо противоположного тому, который обычно рекомендован фон Аргау. Никакого чеснока! Даже запаха его не должно появляться в приделах комнаты. Также необходимо избавиться от любой религиозной атрибутики, а окна должны быть отворены на всю ночь.

Кроуфорд очень хорошо знал, что во всех цивилизованных медицинских университетах методы фон Аргау просто бы осмеяли, а самого его отчислили ― а может быть и упрятали за решетку ― но он уже не раз видел, как умирающие пациенты поправлялись от подобных мер.

Фортепьянная музыка замерла, как только он постучал, а затем в течение нескольких секунд из-за двери слышался скрип передвигаемой мебели. В конце концов, загремел засов и на пороге возник молодой, обеспокоено выглядящий мужчина. По случайному расположению стульев в комнате становилось понятно, что именно ими минуту назад была забаррикадирована дверь.

Кроуфорд был озадачен, пока не заметил фортепьяно ― несомненно, взятое в аренду ― которое стояло в дальнем углу комнаты. По итальянским законам каждый предмет мебели в квартире, где жил чахоточный, после его смерти надлежало сжечь, так что эти люди не могли позволить домовладелице ворваться без стука и обнаружить больного чахоткой в их старомодно обставленной квартире.

― Si? ― дрожащим голосом произнес юноша, говоря с сильным английским акцентом. ― Cosa vuole?[264]