Метла Маргариты. Ключи к роману Булгакова - Альфред Барков

Дело в том, что содержание басен, за которые был арестован Эрдман, по меркам тех времен, безусловно должно было стать основанием для ареста. Однако оно ни в коей мере не могло явиться побудительной причиной для того, чтобы изобразить Эрдмана в виде «наглого гаера» с «плаксивым» голосом. С точки зрения Булгакова любой подобный намек на личность Эрдмана – именно в связи с сочинением им таких басен – выглядел бы особенно кощунственным, учитывая пребывание его в ссылке. Но есть один аспект, который Булгаков вряд ли мог перенести равнодушно. Это – «официальная» творческая деятельность Эрдмана.

Надежда Яковлевна не напрасно вспомнила Сухум в связи с его арестом. Там снимался знаменитый фильм «Веселые ребята», одним из авторов сценария которого был Эрдман. В титры его фамилия не попала, поскольку к моменту завершения фильма он был арестован. Фильм, прямо скажем, эпохальный. В своем роде…

Этот образец социалистической масскультуры примечателен не только своей беспримерной пошлостью и антиинтеллигентской направленностью, но и тем, что открывал новую страницу в утверждении пришедшими к власти люмпенизированными Шариковыми своей псевдокультуры, которая должна была заменить (и в значительной степени заменила!) культуру подлинную, приверженцем и носителем которой был Булгаков. Циничная эпохальность фильма заключается, пожалуй, в том, что он был первым в целой галерее вихрастых кинообразов «неподдающихся» с «Беломорканалом» в зубах и поллитровкой в кармане, которым море по колено и которые должны были, по замыслу Отцов новой общности советских людей, построить «светлое будущее». И если до этого с интеллигентами и всякой присущей им классикой боролась Система, то здесь дело обстояло хуже: эстафету борьбы взяли в свои руки сами интеллигенты. Пусть не все, пусть только по профессии интеллигенты, а не по менталитету… Но все же…

Конечно, фильм преподносится как эдакая веселая безобидная шутка – ну, подумаешь, одетый в концертный костюм михрютка по ошибке попадает в зал, где его пьяные кривляния воспринимаются оркестром как дирижирование, – и, смотрите, ничего – получается музыка и без знаменитого зарубежного маэстро! Зато парень какой – во! Веселый! Не то что старомодная барышня, пьющая сырые яйца, – возьмет она свою «соль» или нет, – ну какая разница, ведь эта «соль» ни строить, ни жить не помогает… Вон пьяные лабухи, что «на жмура» ходят, – и те лучше. Подумаешь, «классика»… Была бы песня…

Пропагандируя хамство, невозможно не быть самому хамом. Помните сцену в фильме – стадо коров, ведомых «веселой песней», ломится напрямую через ухоженную усадьбу?.. Конечно, свинство. Интеллигентный человек не позволит ни себе, ни другому допустить такое. Но это – фильм, – скажете вы, уважаемый читатель, – для веселой фабулы можно и стерпеть…

Нет, господа, это было в жизни, в еще более непристойной форме: с трудом уговорив смотрителя дачи иностранного посла произвести съемки, не сказали ему, что по сценарию замышляется марш веселых коров. И тот разгром, который они учинили, был на самом деле. И коровки попали на дачу не случайно, их погнали. «Веселые ребята», в их числе – Эрдман. До сих пор этот случай расписывают как веселый кинематографический эпизод.

Как должен был реагировать на все это Булгаков, в числе истинных друзей которого были корифеи отечественного музыкального искусства и которому ко дню рождения дарили ноты той самой классической музыки, так высмеянной в фильме? Да очень просто: помните эпизод в романе, когда вся контора поголовно горланит «веселую песню» и с ней же отправляется на грузовиках в психушку? И Фагот-Эрдман – разве сам фильм не стал глумлением над «светом»? Кстати: вспомните, с чьей легкой руки свихнулась эта контора? Правильно – кривляки-Фагота.

Апологеты «светлых образов» могут упрекнуть меня в посягательстве на самое святое, что только можно себе представить, – мужскую дружбу. Ведь всегда, когда имя Николая Эрдмана упоминается в связке с именем Булгакова, принято употреблять это слово. Так уж повелось. Хотя никто никогда не привел ни одного факта, который бы свидетельствовал не только о дружбе между ними, но хотя бы о том, что у Михаила Афанасьевича Булгакова вообще когда-либо были друзья в полном смысле этого понятия.

Меня могут упрекнуть в непоследовательности. Сначала, дескать, доказывал, что прообразом Коровьева явился Качалов, теперь – Эрдман. Чему же верить?

Пожалуй, и тому и другому. Скорее всего – оба. Ведь на «кремлевской» вечеринке басни Эрдмана читал Качалов, то есть – «распространял клеветнические измышления», что каралось даже сильнее, чем сочинительство. И то, что он не был арестован, а, наоборот, вскоре был пожалован званием народного артиста и награжден орденом, вовсе не означает, что он не «замолчал». Ведь «нигде в мире – как в нашем Союзе» – это тоже «молчание». Если не сказать больше – типичное коровьевское кривляние. Рыцаря, интеллигентнейшего человека, которого Система даже не за его собственную оплошность, а за службу сына в Белой армии цепко схватила за горло. Или – или…

О молчании такого рода хорошо сказала в своих воспоминаниях Н. Я. Мандельштам: «Люди, обладавшие голосом, подвергались самой гнусной из всех пыток: у них вырывали язык, а обрубком приказывали славить властелина. Инстинкт жизни необорим, и он толкал людей на эту форму самоуничтожения, лишь бы продлить физическое существование. Уцелевшие оказались такими же мертвецами, как и погибшие. Перечислять их имена не стоит, но из действовавших в те годы поколений не сохранилось даже свидетелей и очевидцев. Запутавшиеся, они все равно не распутаются и ничего не скажут обрубками своих языков. А среди них было много таких, что в иных условиях нашли бы свой путь и свои слова»[392].

Возможно, во время создания романа Булгаков обсуждал эти вопросы с Надеждой Яковлевной. Но уж с кем точно обсуждал, так это с Вересаевым, мнение которого Булгаков ценил очень высоко. Когда в 1943 году Серафимович написал о себе с Вересаевым (по случаю присуждения им Сталинской премии): «…при царизме нас топтали, наступали сапогами на горло, душили самые лучшие, самые чистые и молодые порывы», Вересаев так отреагировал на это записью в своем дневнике: «Удивительно… Когда это нас „топтали, наступали сапогами на горло“, как могли душить „самые лучшие, самые чистые и молодые порывы“? При всех цензурных рогатках можно было достаточно проявлять себя, – не то что позже, где выход был только один – честно молчать»[393].

Напомню – Булгаков сам был в той армии. И, хотя тоже вынужден был больше «молчать», «обрубком языка» славить властелина не стал. И поэтому получил моральное право давать оценку поступкам других. Даже в такой гротескной форме[394].

VII. Рукописи, которые не горят

Поэзию уважают только у нас – за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают.

О. Мандельштам[395]

Я ведь слово свое сдержу, стишков больше писать не буду.

Бездомный

Как Вам известно, пьес я больше не пишу.

М. А. Булгаков[396]

Глава XXXVI. Бездомный-Понырев в эпилоге

Сам Булгаков, безусловно, не относил себя к «внутренним эмигрантам»… поскольку искренне принял Советскую власть.

Б. В. Соколов[397]

У нас, пожалуй, нет другого столь ярко выраженного писателя, контрреволюционного, как Булгаков.

А. В. Луначарский[398]

Ни одной строчки у него нет против Советской страны.

В. В. Петелин[399]

Склад моего ума сатирический. Из-под пера выходят вещи, которые… остро задевают общественно-коммунистические круги. Отрицательные явления жизни в Советской стране привлекают мое пристальное внимание… в них я инстинктивно вижу большую пищу для себя.

Михаил Булгаков (из протокола допроса в ОГПУ 22 сентября 1926 года)[400]

Э, в таких делах доказательства – не самая первая вещь.

В. Я. Лакшин[401]

Приводимая здесь трактовка образа Бездомного-Понырева расходится с установившимся стереотипом, одним из примеров которого является статья А. Ливанова «О вечном доме нашей духовности». Позволю себе привести только одну выдержку из нее:

«Мы видим, как труден путь неподлинной – „под псевдонимом“ – интеллигентности в образе даровитого Ивана Бездомного к подлинной интеллигентности в образе Ивана Понырева. Последний не запасся скоропостижно дипломом или кандидатской степенью, не поспешил на курсы „повышения“ и „усовершенствования“. Он „мыслил и страдал“, он обрел убеждения, вернулся к корням народной жизни, а главное, он готов до конца отстаивать свои убеждения в творчестве. Это и есть подлинная интеллигентность. Это и есть пушкинская, пророческая, вечная стезя правды. Она же и стезя Мастера, а еще раньше – стезя Ешуа…»[402]