Веласкес - Мария Дмитриенко

По возвращении на родину маэстро продолжает серию пейзажей. Он пишет «Аллею в королевском саду», «Фонтан в королевском саду». Очевидно, первые пейзажи, несмотря на итальянские сюжеты, были его тоской по родине, а прелесть красок Испании была с особой силой познана именно на чужбине.

Настала пора прощаться с Римом. Неоднократно король Филипп напоминал своему придворному художнику о его обязанностях, торопил великого маэстро с возвращением — он-де ждет его и никому не позволяет писать себя. Один из друзей Веласкеса сообщал, что король крайне раздражен. Нужно было подчиниться. Пришлось возвращаться домой, под своды мадридского дворца, так и не побывав во Франции, куда так хотелось поехать. Прощай, Рим, прощай, Италия, теперь уже, наверное, навсегда!

ИНФАНТА И КУРТИЗАНКА

Король торопил с завершением Эскориала. Мрачный дом Филиппа II требовал к себе постоянного внимания. Под огромным храмом Эскориала, двери которого были открыты лишь для лиц королевского звания, сооружали Мавзолей королей. Усыпальницу строили как раз под алтарем главной капеллы. Пока же мраморные гробы с прахом усопших стояли прямо в церкви. Раз в неделю король Филипп, подчиняясь требованию придворного устава, навещал усопших. И так на протяжении 63 дней. Веласкес часто видел, как его высочество пересекал двор Царей, где чинными рядами стояли изваяния венценосцев. О чем думает он, оставшись наедине с прахом предшественников?

К Эскориалу тянутся вереницы повозок с черным траурным мрамором, яшмой. Суетятся люди, исполняя волю короля. А у маэстро, который по должности наблюдает за работами, не остается времени, чтобы писать.

Иногда ему все же удавалось вырваться на несколько часов в свою тихую Башню Сокровищ. Там в полупустой мастерской его терпеливо ждали неоконченные полотна. На низком арабском столике лежал веер. В минуту задумчивости маэстро брал его в руки и подолгу любовался тонкою искусной работой. Веер обладал удивительным даром воскрешать в памяти минувшие годы. Кажется, совсем недавно дон Диего увидел его впервые в руках таинственной черноокой красавицы, оказавшейся герцогиней. Мария умерла, оставив о себе на память эту маленькую вещичку. Нет, говорить так несправедливо. Она оставила большее — завещание любить жизнь. Он не видел ее мертвой и потому никогда не мог представить, что ее нет.

Бежали годы, но сердце упорно ждало. Сердце отказывалось стареть.

В один из дней, немного освободившись, Веласкес принялся за портрет молодой королевы Марианны. В мастерскую художника королева приходила со своею падчерицей — Марией Терезией. Они обе были внучками Фердинанда II и Генриха IV. Когда же король Филипп женился на своей племяннице Марианне, сестра стала для инфанты еще и мачехой. Разница лет между ними была невелика, и девочка снизошла до дружбы с молодой королевой. С детства Мария Терезия привыкла считать себя наследницей испанского трона.

Она примерно училась, знала языки. На придворных праздниках ей непременно отводилась роль первой дамы. И девочка, полная чувства собственного достоинства, исполняла ее со всей ответственностью. Умная, грациозная, инфанта явно затмевала свою мачеху. Король относился к своей единственной дочери с нежнейшим вниманием. Но со временем положение инфанты изменилось. Год назад королева родила дочь Маргариту, и внимание родителей полностью было перенесено на нее. Сначала Мария Терезия испугалась перемены, но, поразмыслив, пришла к выводу, что в данной ситуации ей лучше всего занять место шефа при крошке-сестре. Теперь на всех праздниках Марианна и Мария Терезия показывались вместе. Королева, придя на очередной сеанс, удобно разместилась в кресле. На ней в такие дни бывало темно-зеленое платье, юбка которого походила на гигантский колокол. В строгой католической Испании, особенно при дворе, женщинам не разрешалось носить открытых платьев. Казалось, люди той эпохи делали все возможное, чтобы лишить женщину естественной грации и природного изящества. В истории трудно найти еще время, когда бы костюм так извращал естественную красоту линий. Первоначально идеалом женской моды в Испании была юбка, край которой напоминал букву Д. Над юбкой — тонкая длинная талия и рукава с высокими буфами. Постепенно, начиная с пятидесятых годов, линия костюма изменилась и пошла вширь. Колокол-кринолин округлился и стал похожим на бочку. Длинный жесткий корсет скрывал формы и уродовал талию. Юбка не давала женщинам возможности даже опускать руки. Потому их приходилось держать на весу, в лучшем случае они покоились на этом довольно неудобном сооружении рядом с часами, драгоценностями и другими украшениями. Веласкеса буквально выводил из себя такой наряд. Но это еще не все! Не остались равнодушными люди и к волосам. Совсем недавно они были натуральными — иссиня-черными или, в крайнем случае, их красили в рыжий цвет. Прическа лоб оставляла открытым. Теперь мадридские модницы додумались до того, что над лицом, густо покрытым румянами, возвышалась целая башня из перьев, лент и всевозможных украшений. На голову вдобавок стали надевать парики из шелковых нитей с вплетенными туда кружевами и жемчугом. Придворные дамы тонули в своих нарядах. Как можно было их рисовать в таком виде? Маэстро старался вознаградить себя за это безобразие новыми комбинациями тонов. Световые эффекты позволяли выделить лицо модели, но спасти фигуру не могло ничто. Тогда Веласкес нашел выход: он изобразил королеву верхом на лошади, по крайней мере не нужно было писать уродливое платье.

Королева и инфанта очень походили друг на друга. Рожденные от брачных союзов, чрезвычайно близких по крови, они носили на своих лицах печать вырождения, которую отчетливо можно проследить по портретной галерее Габсбургов. Роднили их не традиционные позы, а бледность маловыразительных лиц, не общие черты, а печаль и тоска широко раскрытых глаз. Маэстро не жалел красок для их портретов. Ткань на туалетах дам приобретала такую естественную окраску, что ее хотелось потрогать. Но оживить бледно-розовые, словно фарфоровые, лица моделей не могла даже столь гениальная рука. Кисть была послушна воле гения, лгать она не умела. Веласкес писал своих королев и инфант такими, какими видел.

Работы в Эскориале подходили к концу. Теперь была очередь за перестройкой Альказара. Король по-прежнему торопил маэстро. Ведь недаром же он в знак особого расположения, вопреки мнению всех членов Королевского совета, назначил его еще 16 февраля 1652 года на должность гофмаршала.

Дома дон Диего совсем не бывал. Хуан Пареха, неотступно следовавший за ним повсюду, диву давался, где берет его хозяин силы писать. Веласкес работал с колоссальным напряжением. Серия карликов и дворцовых шутов, которую он начал еще до поездки в Италию, была завершена. Рядом с хромоногим стариком Хуаном Австрийским занял свое место в длинном ряду Антонио Англичанин. Он был изображен в парадном английском мундире со шляпою в руке, украшенной пышным белым плюмажем. Рядом с ним стоял громадный дог. Дальше шел портрет дурачка Эль Бобо из Корин. Жалкий идиот забился в самый угол комнаты. Во всей его беспомощной, угловатой фигуре чувствуется растерянность. Улыбка, похожая больше на нервный тик, кривит и без того кривое уродливое лицо. Косые глаза словно пытаются остановиться на предмете, но расстроенный ум не в силах понять происходящего вокруг. Во всем облике Эль Бобо звучит немая мольба оставить в покое несчастного. Подобное же чувство вызывал и уродец из Вальекаса — Франциско Лескано, бывший некогда игрушкой у принца Балтазара. Гордо выпятив грудь, стоял королевский шут Кристабель де Перния. Особенно комичным он был во время боя быков. Выбегая на пласа де торос — площадку, где происходил бой, он дразнил мулетой и без того разъяренное животное. Когда бык бросался на него, Кристабель резко поворачивался и заглядывал буравчиками своих жутких глаз в глаза преследователю. Тот останавливался, словно загипнотизированный, а потом бежал прочь от бешеного шута под неистовый свист трибун. Собрание полотен с изображением труанес было не только своеобразным, но и уникальным. Один Хуан да дон Фуэнсалида, пожалуй, знали, сколько выстрадал над ними маэстро. Великий гуманист хотел поведать людям через века об ужасной доле горьких калек, о великой обиде несчастных. Он, любивший в мире одну лишь красоту, преклоняясь перед ней, писал в назидание потомкам вещи, прямо ей противоположные. Проще было бы закрыть на них глаза, но тогда бы он не был Веласкесом.