Планета-мечта - Лилия Баимбетова

Солнце выглянуло вдруг из-за туч и озарило все вокруг. Кэррон остановился возле дуба и вцепился обеими руками в корявый сук. Бедному дереву некуда было деваться.

— Деточка… — сказал Кэррон тихо и хрипло. Я не шевельнулась, не издала ни звука.

— Ра… — уже громче.

— Что?

— Ты… не подходи ближе…. Слышишь меня?

Голос слабый, словно шелест ветра в траве.

— Да, я слышу, — сказала я.

Он кивнул и прижался лбом к ветке, за которую держался руками. Мне показалось, что по дубу прошла дрожь. Я не сводила глаз с Кэррона и не сразу поняла, что смотреть надо не на него, а вниз, на долину Сунжи. Ибо долины этой больше не было.

Земля плясала и изгибалась. Это не было землетрясение, я не ощущала никаких толчков. Что он делал, я не понимала, но тогда, когда я смотрела на эту безумную пляску, на эти вздымающиеся складки и опадающие расщелины, у меня мелькнула безумная совершенно, но, наверное, закономерная мысль. Я вспомнила, как он остановил когда-то землетрясение, как он поглаживал, присев, рукой рассерженную землю и успокоил-таки ее. А сейчас — не больно ли ей? Не причиняет ли он ей боль этим безумством?

Не было больше вишневых зарослей и неспешного ручья в песчаных берегах. Здесь не только не прошли бы излучатели, теперь Кэррона очень долгое время не решиться преследовать никто, ни сорты, не земляне.

Сейчас, когда я пишу эти строки, я думаю: сколько я знала Кэррона тогда, в моем невообразимо далеком детстве? Дня три, может, четыре. Но почему-то я так уверено смею судить о нем? Я была уверена, что никто не пострадал. На моих глазах земля сминалась в складки, словно геологический процесс кто-то пришпорил, как нерадивую лошадь, а я была уверена, что никто не пострадал. Отчего-то я всегда знала, что Кэррон не из тех, кто способен губить чью-то жизнь. Что даже сейчас он не станет убивать.

Иногда это считается слабостью. Есть такие люди — среди исследователей, среди координаторов, есть люди, которые считают это слабостью. Неумение убивать. Неспособность переступить через эту черту. Часто, проходя через боль и смерти, через подлинное горе, люди теряют наносное, усвоенное ими когда-то, как непреложные истины, и начинают понимать, что нет черного и белого, позволенного и непозволенного. И тогда они становятся способными на многое, а пуще всего им кажется слабостью уважение к жизни другого, неспособность убить. А бывают и такие, кто убивать не способен совсем. Для кого-то, как для меня, например, после определенных моральных терзаний эта черта все же остается перейденной, а кто-то просто не способен на это. Для кого-то это не черта, а стена; словно небесная твердь, и в душу не может закрасться подозрение, что ее можно или нужно преодолеть ее. Я встречала таких людей, редко, правда, но встречала. И отчего-то я всегда знала, что Кэррон именно такой. Что он никогда не сможет убить. Что он никогда не опуститься до злобы и ненависти. Жестокость ему не дана. И еще мне казалось, что земле больно, а он, умевший успокоить ее, не понимает этого.

Меня окружали запахи леса, спокойные, мягкие. И тишина. Все совершалось в тишине. И длилось всего лишь мгновение.

Я перевела дыхание. И снова увидела Кэррона. Он стоял, цепляясь обеими рукам за ветку, обвисая на руках. А дерево было черным-черно, словно обгоревшее, и листья осыпались и превратились в пепел. Трава словно выгорела вокруг. Кэррон все больше клонился книзу, оседая, он прижимался к дереву и все сползал вниз.

Выглянувшее солнце озарило все вокруг, засияло, заскользило в темной глянцевой листве. Почерневшее, невесть чем сожженное пространство было совсем невелико — и особенно страшно. Кэррон, наконец, упал, я побежала к нему.

Он полулежал, голова его и плечи опирались на ствол дерева. Глаза были закрыты. Смуглое лицо было не то что бы бело, оно было уже серое и совсем безжизненно. Лоб был в испарине. Я опустилась на колени рядом с вороном и, обняв за плечи, приподняла безвольное тело. Голова его запрокинулась назад. Он еще дышал — так тихо. У меня кружилась голова. Мир мерк перед моими глазами, свет серел и расплывался.

Кэррон открыл глаза. И отстранился от меня, прислонился к дереву. Мне стало легче.

— Не надо… не надо дотрагиваться до меня… деточка.

Только теперь я начала смутно понимать — почему. Причина была та же, что сгубила это дерево и траву вокруг. Голос у него был хриплый, слабый, тихий. Вокруг глаз были темные круги, похожие на синяки. Волосы намокли от пота и висели жалкими сосульками. Я смотрела на него, словно пыталась загипнотизировать взглядом.

Черные глаза закрылись. Он облизал сухие губы — похоже, неосознанно. И совершенно ничего не соображая, я сняла с пояса флягу, свинтила крышку и поднесла флягу к его губам. Вода полилась, Кэррон невольно сделал глоток — и потянулся трясущимися руками к фляге.

Он пил, пил, пил, потом выронил пустую флягу. По серому лицу текли слезы. Кэррон весь дрожал. Мне кажется, он даже не понимал, что плачет. Он смотрел на меня пустыми измученными глазами, а по щекам его текли слезы, оставляя светлые дорожки. Я не смела прикоснуться к нему. Видит бог, я просто струсила. Не зря он постоянно отстранялся от меня, не зря, и теперь я побоялась.

Впрочем, скоро он успокоился. Вытер лицо. Сказал тихо и почти безразлично.

— Это не настоящая вода.

— Н-наверное. Фляга ее синтезирует из воздуха. Так что, наверное, не настоящая.

Кэррон кивнул. До лампочки ему были мои объяснения. Но он постепенно приходил в себя. Черные глаза очень пристально смотрели на меня, так что мне неуютно было под этим взглядом.

— Ты, деточка… Ра… не говори никому, что ты здесь видела…

Я не поняла, что он имеет в виду: то, что он устроил здесь, или его слезы.

Мы просидели так еще минут десять. Потом Кэррон, шатаясь, поднялся на ноги, оттолкнул мою руку и побрел вверх по склону. И я пошла за ним.

До поляны Лэмптон было километров пять, не меньше. Я не представляла, как он пройдет такое расстояние, но он дошел почти до ручья Авид, прежде чем упал. Он повалился в заросли ежевики, и я вспомнила, как мы ходили с ним к Серебряной Иве, и как он падал тогда, словно мешок с тряпьем.

Я подбежала к нему. Глаза его были открыты. Он как-то зашевелился, словно пытаясь отползти.

— Не трогай… не трогай меня…

— Ничего, ничего. Не волнуйся.

Я только сняла с себя куртку и укрыла его. Кэррон натянул куртку до подбородка и закрыл глаза. Я сидела рядом, обхватив колени руками. Лес был редкий, и хорошо видно было небо с белыми облаками. Тучи куда-то ушли. Выше по склону журчал ручей. Я смотрела иногда на ворона, и каждый раз видела это безжизненное жалкое лицо с заострившимися чертами, цветом не ярче, чем моя старая серо-серебристая куртка. Мне хотелось плакать. Или ударить его, накричать на него. Что же ты вытворяешь, что ты делаешь с собой, Кэр! Но толку бы не было, вот я и не кричала. Я все же не удержалась, нащупала его вялую холодную руку и сжала ее. Голова сразу поплыла куда-то. Знаете, анекдот есть такой: просыпается человек, а на столе записка "Я поехала. Твоя крыша". Кэррон шевельнулся и дернул руку, но слабо.