Stories, или Истории, которые мы можем рассказать - Тони Парсонс

— Представь, как он будет выглядеть, Мисти! Часть тебя и часть меня — ядерная смесь!

Затем Мисти вдруг снова стала серьезной.

— Я не хочу избавляться от него, Терри. Я не хочу делать аборт. Конечно, я выступаю за право выбора для женщин и все такое, но мне действительно не хочется от него избавляться.

— Нет. Нет, это было бы просто ужасно.

Терри уже любил их малыша.

Они помолчали немного. В атмосфере витало какое-то необъяснимое волшебство, а они сидели у реки, пытаясь осознать, что же все это значит. Их ребенок.

— Это ведь не обязательно все изменит, — повторила Мисти, решив заранее все спланировать. — Мы сможем брать его с собой. Когда будем работать. Ходить с ним на концерты.

Терри задумался, нахмурил брови. Сосредоточился. Попытался быть мудрым и ответственным отцом.

— Может, нам стоит вставлять в его уши затычки из шерсти. Нужно же защитить их, когда они — ну — растут.

— Хорошая идея. Затычки в уши. — Мисти рассмеялась, и ее лицо просияло. — А что, если это девочка?

Терри взял ее руки в свои и прижал к губам.

— А что, если мальчик?

Затем они снова притихли и долго сидели молча, следя за лодками на реке невидящим взглядом и ощущая жар солнца, которое поднималось над их — теперь уже взрослой — жизнью.

Леон крепко держал в руках свой второй за сегодня бутерброд с ветчиной, наслаждаясь моментом.

Каким-то чудесным образом он ухитрился за одну ночь встретить девушку своей мечты, написать текст о группе из его кошмаров и избежать побоев всей своей жизни.

Неплохая ночка в конечном счете.

После того как Леон смылся с поля боя, где рубились Теды и Дэгенхэмские Псы, он проехал на автобусе до Лондон-Уолл, самого центра финансовой зоны города, которая уже кишела представительными людьми в костюмах и их молоденькими ассистентками. Леон брел среди этих людей, вспоминая, что же говорил Энгельс об отношениях между мужчинами и женщинами. Что-то насчет того, что мужчина был буржуазией, а его жена — пролетариатом. Ну что ж, Фридрих, мой старый товарищ, подумал Леон, в городе Лондоне все обстоит в точности так же.

Не в состоянии есть свой бутерброд так близко к центру капитализма, Леон свернул на восток к Чартерхаус-стрит и Смитфилдскому мясному рынку. Лучше он позавтракает в кафе среди настоящих рабочих, крепких парней, а не горстки бумагомарак без подбородков, запивающих обжаренные тостики с сыром слабозаваренным чайком.

Однажды Леон ходил на рынок с Терри, когда тот пытался занять денег у отца, и это место запало ему в душу.

Смитфилдский рынок находился недалеко от Английского банка и Лондонской фондовой биржи. Потные горланящие мужики ночи напролет таскали на своих горбах разделанные туши размером с них самих, после чего шли выпить по кружке пива и проглотить по паре гигантских порций жареного мяса с картошкой в бессчетных забегаловках и пабах Смитфилда. А потом ковыляли домой, чтобы рухнуть без сил в кровать. Вот где надо быть, подумал Леон, то и дело невольно прикасаясь к запекшейся ране на лбу.

Рабочая смена уже подошла к концу, и маленькое кафе, в которое решил зайти Леон, было полно грузчиков в грязных белых халатах. Они ссутулились над тарелками, доверху заваленными яичницами, ветчиной, бобами, сосисками и тостами.

Хорошие, честные рабочие люди, с теплотой подумал Леон, — настоящие люди! Хотя, разумеется, он считал предосудительным то, как эти люди пялились на фотографии молоденьких женщин, обнажающих свою упругую молодую грудь на страницах желтой прессы. Леон поднес бутерброд ко рту и помедлил — его взгляд остановился на странице газеты, которую читал его сосед по столу, на юной девичьей улыбке обладательницы зрелого женского тела, Мэнди, шестнадцати лет, из Кента. Это навеяло воспоминания о Руби, о неправдоподобной нежности и упругости ее тела в спальном мешке, и Леон почувствовал, как его переполняет любовь и желание.

Интересно, увидит ли он ее на выходных? Интересно, увидит ли он ее когда-нибудь снова?

Интересно, сможет ли он тягаться со Стивом?

Леон вновь опустил бутерброд с ветчиной на тарелку и, пробормотав: «Извините», потянулся за соусом через пожилого грузчика. Затем приподнял верхний ломтик хлеба и изучил ветчину, поджаренную до коричневого цвета. Та, в свою очередь, лежала на масле, которое уже впиталось в толстый ломоть хлеба «Мазерс прайд». У Леона потекли слюнки и заурчало в животе. После всех испытаний ночи юноша был голоднее волка.

В нетерпении он рьяно встряхнул бутылку с кетчупом — но, как оказалось, пробка была закручена слабо, и залп густого коричневого кетчупа выстрелил в воздух, как ракета, запущенная в космос с мыса Канаверал. Струя кетчупа приземлилась на стол за спиной у Леона, и по ужасным вздохам в кафе он понял, что место посадки было не самым лучшим.

Леон обернулся и увидел грузчика, в глазах которого сверкала ярость, а на выбритой макушке — кетчуп. Два на два, вздутые бицепсы с выступающими на них венами — четверть века поднятия тяжестей за плечами.

Леон различал бицепсы на его руках так четко, потому что динозавр медленно поднялся со стула и, не сделав ни малейшей попытки вытереть кетчуп, который капал ему в глаза, закатал рукава своего окровавленного халата.

И вот тогда-то Леон Пек и перестал так сильно беспокоиться за рабочий класс.

Его отец выглядел постаревшим.

Терри смотрел из окна гостиной, как тот идет по улице, возвращаясь со своей ночной смены. Он, казалось, тащил за собой груз долгих лет.

Измученный работой, измученный тревогой за сына, измученный непрощающей данью лет. Пожилой человек сорока или пятидесяти лет, или сколько там ему было.

Мама Терри улыбнулась, когда они услышали поворот ключа в замке. Она сделала им знак — они должны были притихнуть, все трое. А потом в дверном проеме появился отец, все еще в своем белом халате и шляпе Французского иностранного легиона. Моргая, он уставился на жену, и сына, и девушку сына, юную Мисти.

— Угадай что? — воскликнула мама Терри, так, словно долгое время держала это в себе. — Угадай что, дедушка?

Да, его отец выглядел в последнее время совсем одряхлевшим. Но когда он услышал новости, когда до него дошел смысл сказанного, его доброе измученное лицо осветилось улыбкой, которой — Терри знал это — хватит ему на годы вперед.

Кабинет редактора был заполнен народом, но единственными звуками в тишине были металлические щелчки катушки диктофона и мелодичный голос Джона Леннона.

«Я прошел многие пути — макробиотику, Махариши, Библию… все, что гуру говорят вам, это — живите настоящим моментом. Здесь и сейчас. Вы уже пришли». Редактор был в предобморочном состоянии. Кевин Уайт жил ради таких моментов. Все просто сойдут с ума, когда услышат это. Парни с Флит-стрит будут ломиться к нему в двери.

«Распад группы… смерть Брайана, аншлаги Пола… Ринго делает лучшие сольные записи…»

Кевин Уайт пролистывал записи Рэя, слегка покачивая головой, и улыбка медленно расползалась по его лицу. Леннон продолжал говорить. Он был очень разговорчив. И казалось, что ему необходимо было выговориться, признаться во всем, исповедаться. Леннон рассказывал обо всем этом безумии так, словно делал это в первый и последний раз.

«Мы были распущенными, все в коже… вне Ливерпуля, когда мы направились на юг страны, промоутерам танцевальных залов мы не очень-то пришлись по душе… они считали, что мы выглядим как шайка хулиганов. Поэтому получилось, как и рассуждал Эпштейн: „Слушайте, если вы наденете костюм…“ И всем тут же понадобились костюмы, понимаешь, Рэй? Красивые, с иголочки, черные костюмы, приятель… Нам нравилась кожа и джинса, но вне сцены нам нужны были хорошие костюмы. „Да, приятель, у меня будет костюм“. Брайан был нашим продавцом, нашим тылом и фасадом. С возрастом ты поймешь, что это очередная насмешка судьбы — возможно, я это где-то прочитал, — у людей, которые сами многого добились, обычно есть кто-то образованный, кто служит им неким „фасадом“, помогает поддерживать контакт со всеми остальными образованными людьми… Хочешь еще чаю? Уверен?» — Ты знаешь, что это? А, Рэй? — воскликнул Уайт. — Эксклюзивный репортаж! Мировой эксклюзив!

Рэй кивнул, слабо улыбнувшись. Он внезапно выдохся. Ему казалось, что, если он закроет глаза, он может проспать тысячу лет. Ему хотелось свернуться калачиком под белым одеялом вместе с ней — с миссис Браун. Хотя он больше не думал о ней как о миссис Браун. Теперь она стала для него Лиз — на своем первом свидании ее родители смотрели «Национальный бархат» с Элизабет Тэйлор в главной роли — потому что теперь она была не просто чьей-то женой. Потому что так ее звали. Лиз. Ей шло это имя.

Затем вмешалась Йоко:

«Я не поддерживаю тех, кто хочет сжечь Мону Лизу. В этом заключается глобальное отличие между каким-нибудь революционером и мной. Революционеры полагают, что нужно сжечь власть имущих. Я — нет. Я говорю — превратите Мону Лизу во что-то вроде футболки. Измените ее ценность».