Моммзен Т. История Рима. - Теодор Моммзен

ГЛАВА XV

ИСКУССТВО.

Поэзия есть страстная речь, а ее изменчивые тона создают мелодию; в этом смысле поэзия и музыка существуют у каждого народа. Однако население Италии не принадлежало и не принадлежит к числу народов, отличающихся особыми поэтическими дарованиями; у него нет сердечной страстности, нет стремления идеализировать все человеческое и влагать человеческую душу во все, что безжизненно, — стало быть, у него нет именно того, в чем заключается святая святых поэтического искусства. Его зоркой наблюдательности, его привлекательной развязности отлично удаются ирония и легкий повествовательный тон, какие мы находим у Горация и Боккаччо, веселые любовные шуточки вроде катулловских и приятные народные песенки вроде тех, которые поются в Неаполе, но всего лучше удаются народная комедия и фарс. На италийской почве выросли в древности шутливое подражание трагедии, а в новое время — шутливое подражание эпопее. В особенности по части риторики и сценического искусства ни один народ не мог и не может равняться с народом Италии. Но в высших родах искусства он едва ли заходил далее ловкости, и ни одна из его литературных эпох не произвела ни настоящего эпоса, ни настоящей драмы. Даже лучшие из литературных произведений Италии — «Божественная комедия» Данте и исторические труды Саллюстия и Макиавелли, Тацита и Коллетты — проникнуты более риторическою, чем наивною страстью. Даже в музыке как в старое, так и в новое время выступает наружу не столько настоящая творческая даровитость, сколько ловкость, которая быстро доходит до виртуозности и возводит на трон вместо настоящего, дышащего внутренней теплотой искусства пустой, иссушающий сердце идол. Настоящая сфера итальянца — не внутренний мир, насколько вообще возможно в искусстве разделять внутреннее и внешнее: для того чтобы могущество красоты вполне им овладело, нужно, чтобы она явилась перед его глазами в чувственном образе, а не предстала перед его душой в виде идеала. Оттого-то он как бы у себя дома в строительных и изобразительных искусствах, и тут он был в древнюю культурную эпоху лучшим учеником эллина, а в новейшее время — наставником всех народов. Дошедшие до нас предания так скудны, что мы не в состоянии проследить развитие понятий об искусстве у каждой из отдельных народных групп, населявших Италию, и принуждены говорить не о римской поэзии, а только о поэзии Лациума.

Латинское поэтическое искусство, как и всякое другое, возникло из лирики или, вернее, из тех самых древних праздничных ликований, в которых танцы, музыка и пение еще сливались в одно нераздельное целое. При этом следует заметить, что в древнейших религиозных обрядах танцы и затем музыка занимали гораздо более видное место, чем пение. В большом торжественном шествии, которым начинались римские победные празднества, главную роль после изображений богов и после бойцов играли танцовщики, серьезные и веселые: первые делились на три группы — на взрослых мужчин, юношей и мальчиков; все они были одеты в красные платья с медными поясами и имели при себе мечи и коротенькие копья, а взрослые сверх того были в шлемах и вообще в полном вооружении; вторые делились на две группы — на «овец», одетых в овчинные шубы и пестрые плащи, и на «козлов», голых до пояса и закутанных в козьи меха. «Скакуны» были едва ли не самым древним и самым священным из всех религиозных братств, и без плясунов (ludii, ludiones) не могло обойтись никакое публичное шествие и в особенности никакое погребение, вследствие чего танцы уже в старину были очень обыкновенным ремеслом. Но там, где появляются плясуны, необходимо появляются и музыканты или — что в древности было одно и то же — флейтисты. И без этих последних не могли обойтись ни жертвоприношение, ни свадьба, ни погребение, и рядом с очень древним публичным братством скакунов существовала также древняя, хотя по рангу и гораздо менее важная, коллегия флейтистов (collegium tibicinum); что это были настоящие странствующие музыканты, видно из того, что наперекор строгой римской полиции они сохранили за собой древнюю привилегию бродить в день своего годового праздника по улицам, надевши на себя маски и напившись допьяна. Таким образом, пляска была почетным занятием, музыка была занятием хотя и подчиненным, но необходимым, отчего для той и для другой и были учреждены публичные братства; но поэзия была занятием более нежели случайным и до известной степени безразличным, все равно была ли она самостоятельной или служила аккомпанементом для прыжков плясунов. Для римлян была самой древней песней та, которую себе поют сами для себя листья в зеленом лесном уединении. Кто получил свыше дар подслушивать, что шепчет и напевает в роще «благословенный дух» (faunus от favere), тот передает слышанное людям в ритмически размеренной речи (casmen, позднее carmen от canere). Этим пророческим песнопениям одержимых богом мужчин и женщин (vates) приходятся сродни и настоящие магические изречения — формулы заговора против болезней и иных напастей — и заклинания, посредством которых устраняют дождь, отводят молнию или переманивают посев с одного поля на другое; разница только в том, что в этих последних издавна появляются рядом с словесными формулами и чисто вокальные 91 В более точном виде дошли до нас столь же древние религиозные жалобные песни, которые пелись скакунами и другими жреческими братствами и сопровождались танцами; одна из них дошла до нас; это, по всей вероятности, сочиненная для поочередного пения плясовая песня Земледельческого братства во славу Марса. Она стоит того, чтобы мы привели ее целиком:

Enos, Lases, iuvate!Ne velue rue, Mannar, sins incurre in pleores!Satur fu, fere Mars! limen sali! sta! berber!Semunis alternei advocapit conctos!Enos, Marmar, iuvato!Triumpe! 92

К богам

Помогите нам, Лары!Марс, Марс, не допускай, чтобы смерть и гибель обрушились на многих!Утоли свой голод, свирепый Марс!

К отдельным братьям

Вскочи на порог! стой! топчи его!

Ко всем братьям

К семунам взывайте вы прежде, вы прежде,вы потом, — ко всем!

К богу

Марс, Марс, помоги нам!

К отдельным братьям

Скачи!

Латинский язык этой песни и однородных с нею отрывков салийских песен, слывших еще у филологов августовского времени за древнейшие памятники их родного языка, относится к латинскому языку «Двенадцати таблиц» почти так же, как язык Нибелунгов к языку Лютера, и как по языку, так и по содержанию эти почтенные песнопения можно сравнить с индийскими Ведами.

Хвалебные и бранные песни принадлежат уже к более поздней эпохе. О том, что сатиры были в большом ходу в Лациуме еще в древние времена, можно было бы догадаться по характеру италийского народа, если бы даже это не было положительно доказано полицейскими мерами, которые принимались против сатириков в очень древнюю пору. Но более важное значение имели хвалебные песни. Когда несли хоронить какого-нибудь гражданина, за его погребальными носилками шла одна из его родственниц или приятельниц и пела в честь его похоронную песнь (nenia) с аккомпанементом флейтиста. Точно так же и за зваными обедами мальчики, сопровождавшие по тогдашним обычаям своих отцов повсюду и даже на пирушки, пели хвалебные песни предкам попеременно то с аккомпанементом флейты, то без аккомпанемента, только произнося слова (assa voce canere). Взрослые мужчины также поочередно пели за пирушками, но это было более поздним обычаем, заимствованным, вероятно, от греков. Об этих песнопениях в честь предков мы не имеем более подробных сведений, но само собой разумеется, что они состояли из описаний и рассказов и потому развивали из лирических элементов поэзии и эпические. Другие элементы поэзии проявлялись в несомненно очень древнем веселом танце, или «сатуре»; это было нечто вроде народного карнавала, который праздновался без сомнения еще до разделения племен. При этом, конечно, никогда не обходилось без пения; но так как этим забавам предавались преимущественно на общественных празднествах и на свадьбах и главным образом, конечно, с целью весело провести время, то легко могло случиться, что танцовщики или целые группы танцовщиков смешивались между собою и пение сопровождалось чем-то вроде сценического действия, которое естественно отличалось шутливостью и нередко даже разнузданною веселостью. Таким путем из переменного пения двух певцов возникли не только песни, впоследствии известные под названием фесценнинских, но и зачатки народной комедии, которые нашли для себя прекрасно приспособленную почву благодаря особой чуткости итальянцев к внешнему и комическому впечатлению и благодаря тому, что они любят жестикулировать и маскироваться. От этих старинных начатков римского эпоса и римской драмы до нас ничего не дошло. Что песни в честь предков сохранились путем преданий, само собой разумеется и сверх того ясно доказывается тем, что их обыкновенно пели дети; но от них уже не осталось никаких следов во времена Катона Старшего. А комедии — если их можно называть этим именем — обыкновенно импровизировались и в ту пору и еще долго после того. Таким образом, от этой народной поэзии и от этой народной мелодии ничто не могло перейти к потомству кроме размера, музыкального и хорового аккомпанемента и, быть может, также и масок. В древние времена едва ли существовало у латинов то, что мы называем стихотворным размером; жалобные песни Арвальского братства едва ли подчинялись какой-нибудь неизменно установленной метрической системе и, как кажется, были скорей похожи на оживленный речитатив. Но в более позднюю пору мы находим так называемый сатурнийский 93 , или фавновский, древнейший размер, который не был известен грекам и возник, вероятно, в одно время с древнейшими произведениями латинской народной поэзии. О нем можно составить себе некоторое понятие по следующему стихотворению, хотя оно и принадлежит к гораздо более поздней эпохе: