Лёха - Николай Берг

Лехины губищи некоторое время самостоятельно пытались нащупать в воздухе лакомое, словно ротик младенца, потерявший сосок посреди кормления, но Жанаев был непоколебим. Тушка Лехи завалилась обратно, а рядом кто-то другой зачавкал и жадно забулькал.

«Не немцы. Повезло. И Жанаев цел», – отстраненно подумал Леха и неожиданно для самого себя вырубился. Словно его по башке битой долбанули.

Сколько он был в отключке – не сообразить. Ощущений не было никаких. Провалился – и вынырнул. И вроде бы чуток почувствовал себя получше. На самую каплюшку, капелюшечку. То есть чувствовал он себя по-прежнему омерзительно, но теперь уже было куда хуже… то есть, значит, стало все же немножко лучше. Пальцы шевелились – точно. Все три. Почему три, их же больше? Больная голова не соображала, но с тремя пальцами вроде как лажа какая-то выходит. Их же больше вроде. Довольно долго Леха старательно и напряженно соображал – а сколько должно быть пальцев. От усилий снова ослабел и вырубился. Все-таки нельзя было вот так сразу напрягать измученный мозг.

Зато когда опять пришел в себя, добрый Жанаев опять дал приложиться к фляжке. И это было редкостное наслаждение: такого, пожалуй, и не припомнить! Словно вливал жизнь по глоточку. Но тревога никуда не ушла. На секунду даже какие-то мутные мысли в голову про коварного азиата пришли, но мысли были большие, в голову не поместились и исчезли. Рассыпавшись на нечитаемые огрызки.

Глаз наконец-то удалось открыть. Сначала не понял ничего. Устал, закрыл глаз, заснул. Проснулся. Опять осторожненько глаз открыл: в виде бонуса с чего-то раскрылся за компанию и другой. Долго всматривался. Дошло вдруг – лежит в каком-то шатре, но очень маленьком. Почему-то это напугало. Рядом кто-то сипло застонал. Напугало еще больше, и от этого опять уснул, как провалился.

Проснулся от того, что кто-то на руку наступил. Опять бурят с фляжкой приполз.

Попил, еще поспал. Все тело болело, словно последние дни из тренажерного зала не вылезал. А попутно в этом же зале его еще и били все это время. Дурацкий какой-то тренажерный зал. Но пальцев на руке оказалось уже пять. Это удивило. Размножались, что ли, эти чертовы пальцы? Смог поднести руку к лицу. Пересчитал. Точно пять. Чудеса.

Кто-то бубнил неподалеку знакомым голосом. Присмотрелся, повертел теперь уже и головой, которая хоть и гудела нудным, шерстяным каким-то шумом, но уже могла поворачиваться, хоть и с трудом. Обнаружил, что и впрямь находится в шатре – палатке из какого-то смутно знакомого материала. Тщательно осмотрел себя, удивляясь, словно видел свои руки и ноги впервые. Странные они какие-то были, но вроде как свои, точно. Немного удивился, увидев рядом свернувшегося в калачик бурята. Опять странно. Один бурят воду носит, другой тут спит. Двое бурятов. А снаружи кто-то что-то бубнит. Наверное, там еще буряты.

Ни-че-го-не-по-ни-ма-ю! Чудесатости идиотские.

Лежать уже не мог, все бока словно кто-то грубо оттоптал. Посидел, подумал. Думать не получилось. Пить по-прежнему хотелось. Вспомнил, что вроде был ранен. Осмотрел себя. Ничего не нашел. Опять осмотрел себя. Опять ничего не нашел. Спохватился, что уже давно сидит и осматривает себя, словно по кругу, раз в десятый. Пополз к выходу, в котором, кроме каких-то кустов, не было ничего видно. Под мышками чесалось, словно его кто-то кусал. И вроде как мурашки какие-то по телу бегают. Или ходят? Одни – бегают, а другие – ходят… навстречу. Вылез. Снаружи увидел маленький костерок, практически без дыма. Двое мужиков знакомых. Один смотрит какими-то снулыми рыбьими глазами, а другой из фляжки пьет.

– Леха, иди сюда! – позвал тот, что пил из фляжки.

Это он кого зовет-то? Чего им надо? Какой еще Леха? Имя вроде знакомое.

– Пить хочешь?

И фляжку показывает.

Пить хотелось, и Леха старательно пополз на четвереньках к вожделенной фляжке, размышляя, кого же здесь зовут Лехой, а заодно удивляясь тому, что ползти так далеко. Тот, который сидел с мутными глазами, издал какой-то странный звук, совершенно непонятный.

– Это ты рыгнуть собрался, плюнуть или откашляться? – тревожно и неприязненно спросил мужик с фляжкой.

– Не знам, – странно ответил мутноглазый и повалился на траву.

А Лехе оставалось проползти еще столько же, сколько он смог до этого разговора. Хотя и было там метров шесть всего, до костерка, но это на первый взгляд. На самом-то деле всякий раз, когда Леха переступал рукой или ногой, пространство внезапно изменялось и становилось другим. И большой шаг превращался в маленький. Это было очень пугающе.

Боец Семенов

– Адууха малтанай хэр байнаб? Ногоонтнай хэр урганаб? – участливо, но не без ехидства спросил Жанаев.

– А?.. – хрипло переспросил его с трудом очухивающийся боец Семенов.

Бурят повторил вопрос, и до Семенова дошло, хоть и с немалым трудом, что его узкоглазый товарищ спрашивает о том, как растет на его пастбищах трава и как поживает его скот. Стандартное приветствие, принятое у бурятов, выдавалось обычно Жанаевым, когда он хотел съязвить. Красноармеец подумал. Судя по общему состоянию души и тела, трава на пастбищах не росла, а насчет скота… По ощущению во рту, которое с легкой руки Уланова во взводе называлось «эскадрон переночевал», со скотом был полный порядок.

– Будэш ишо? – спросил бурят, протягивая тяжелую и холодную фляжку.

– Ага… – выдавил из себя с натугой Семенов и присосался надолго. Взгляд фокусировался с трудом, руки и ноги словно из свинца были сделаны и слушались плохо. И мысли были под стать, катались в голове с гулом, словно гантели по дощатому полу в казарме. Плохо было бойцу, а наверное, было бы и еще хуже: третью флягу уже ему притащил азиат, а пить хотелось по-прежнему.

– Что это со мной?.. – прохрипел больным голосом Семенов.

Его товарищ только плечами пожал. Нельзя сказать, что сам Жанаев выглядел как огурец – и глаза ввалились, и скулы вылезли, и сам весь осунулся и как-то посерел кожей, но смотрел внимательно, двигался он почти нормально, чуточку враскоряку, но быстро. Вот о себе такого сказать Семенов не мог, отвратнейше он себя чувствовал; попытался подняться на ноги – повело в сторону, смог только на четвереньки встать. Да потом не удержался и опять прилег. Азиат, сидя рядом, с тревогой наблюдал за возней.

– Кушать будэш? – заботливо спросил он.

При мысли о еде Семенова неожиданно замутило, и он отрицательно помотал головой. И сам себе удивился: уж что-что, а покушать было бы уместно, столько времени не жравши… Но опять замутило, и земля зашевелилась, словно живая.

– Ты это, сам… как это… эдихэ, – в несколько приемов выговорил Семенов деревянным языком.

– Зай![68] – легко согласился бурят. Деликатно сел поодаль, пошуршал сумками, позвякал тихонько чем-то.

Утомившийся от всего этого Семенов уснул, как под лед провалился. Снилась какая-то муть, жуткая и незапоминающаяся.

Проснулся от того, что его кто-то тряс за плечо. Опять оказался Жанаев. Еще одну флягу принес. Семенов выдул и ее в один мах, и ему чуток полегчало.

– Остальные где? – спросил он.

– Спят! – ответил бурят. Подумал и добавил: – И вода пьют.

– Все плохи?

– Ишо хуже. Дохлые мал-мал. Жыв так, да. Но как дохл.

Бурят не очень хорошо говорил по-русски, особенно когда волновался. С Семеновым ему было проще общаться. Но волновался он сильно, потому как раньше не видал подобного. Его товарищи словно валяли дурака, но получалось это жутковато, и несколько раз Жанаев всерьез испугался, что придется утром рыть для них могилу. Та еще ночка у него получилась. Только уже утром понял, что худшее миновало, и сильно обрадовался. Плохо одному в этих лесах остаться. Потому и ухаживал за страдальцами, как заботливая нянька, а со старым сослуживцем даже уже и юморить начал.

– Рассказывай. Только сядь подальше, колбасой пахнешь, а мне не по себе что-то… – сказал Семенов.

Бурят сел в привычную свою позу, по-турецки сложив ноги, и негромко стал описывать, что да как происходило тут ночью. Семенову оставалось только удивляться рассказу. Сам он не очень твердо помнил, что было после того, как их кто-то обстрелял из пары винтовок. Помнил еще, что сначала хотел рубануть очередью как надо, а потом подумал, что раз едут на немецком тарантасе и в немецких касках, то стреляют, скорее всего, свои, и потому влепил очередь явно мимо. Помнил еще, что такая провидческая мысль восхитила его самого своей глубиной и мудростью, хотя сейчас ничего особенного в простом этом решении он не видел.

Жанаев вообще оценивал их вчерашнее действие, как «шумашестиэ». Пожалуй, он в этом был прав, выходки и впрямь были достаточно безумные. Но то, что они вытворяли, пока ехали по дорогам, еще как-то понималось, хотя и удивляло теперь дурашливой лихостью и безоглядностью, а вот когда все трое приятелей стали по очереди вырубаться, тут-то бурят всерьез испугался. С трудом удалось загнать вездеходик в гущу леска подальше от дороги, и тут у Лехи окончательно выключилось сознание. Бурят пытался договориться с остальными двумя товарищами, но те совсем из ума вышли. Семенов как заведенный стал заряжать и разряжать магазины к своему пулемету, а когда бурят к нему обращался, отвечал, что вот сейчас закончит, и продолжал делать одно и то же, то выщелкивая патроны, то вставляя их обратно. Середа тоже вел себя странно, ни с того ни с сего начав повторять фразу, что какая-то неведомая Ленка – дура. Потом не то уснул, не то сознание потерял. Перепугавшийся бурят еще успел до темноты нарубить штыком лапника и веток, устроил под здоровенной елью лежбище, застелил все это нарезанным в бэтээре кожзаменителем и, стянув с товарищей немецкие плащ-палатки, состряпал нечто вроде тех шатров, что делали немцы. Середа к тому времени уже сидел с закрытыми глазами и пускал слюни, Леха похрапывал, а Семенов, невзирая на темноту, лязгал и лязгал патронами, словно в него злой шутхыр[69] вселился. Бурят затащил двоих спящих в палатку, пристроился сам и спал урывками. Просыпаясь только для того, чтобы услышать все тот же тихий лязг. Не выдержал и посреди ночи вылез к свихнувшемуся товарищу. Все попытки отвлечь того от странного занятия провалились, Семенов соглашался с тем, что ему говорилось, вроде как разумно обещал сейчас закончить – и продолжал все то же самое. Единственное, что сработало, так это фляжка с водой и приказ: «Пий!» Сумасшедший выдул флягу чуть ли не одним жадным длиннющим глотком и после этого вырубился так же, как и двое других.