Кольцевой разлом - Андрей Добрынин

   С утра, едва прослушав обращение мятежников, Тавернье и Шарль, разделившись для большей широты охвата, принялись мотаться по городу, пытаясь проникнуть во все те учреждения, которые могли иметь информацию о ходе мятежа и вообще о происходящем в Центре, заговаривая со всеми людьми, которые могли что-то знать. Тавернье успел поговорить с омоновцами, стоявшими в оцеплении на Садовом кольце, заглянуть в обычное отделение милиции (откуда его, впрочем, вытолкали, ничего ему не сообщив), заехать на станцию скорой помощи (машины скорой помощи мятежники после осмотра пропускали, и многие экипажи уже успели побывать в Центре). Кроме того, Тавернье поговорил с десятками прохожих, наставляя на них свою миниатюрную кинокамеру, и побывать в расположенной неподалеку от корпункта пожарной части, где выяснил, что пожарные машины в Центр пропускают, как и "скорую помощь",- после осмотра. Количество пожаров в Центре было ко второй половине дня даже меньше обычного,- вероятно, потому, что не работало большинство предприятий. Тавернье приехал домой раньше Шарля, поскольку ему надо было обработать добытую информацию и сразу же начать ее передавать. Он сел за работу, но время от времени подходил к окну, подносил к глазам бинокль и обводил взглядом панораму Центра. Он видел пустынные улицы - такими они прежде бывали разве что в дни празднования годовщин Октябрьской революции. Изредка по улицам на предельной скорости проносились автомобили - фургоны с продовольствием, "скорая помощь",   пожарные и аварийные машины. Все это указывало на стремление мятежников поддерживать на захваченной ими территории хоть какое-то подобие нормальной жизни. Об осадном положении, объявленном мятежниками, напоминали проносящиеся кортежи легковых автомобилей, ощетинившихся в открытые окна автоматными стволами, грузовики и автобусы с вооруженными людьми, джипы с установленными на них станковыми гранатометами. С помощью дальнобойной оптики Тавернье снимал наиболее явные приметы мятежа и вновь усаживался за компьютер. Заслышав вспыхнувшую в отдалении стрельбу, он вскакивал, подбегал к окну, убеждался в том, что из окна происходящее разглядеть невозможно, и, плюхнувшись на вертящийся стул, возвращался к тексту. Отрывался он еще и для того, чтобы, нажав на кнопку пульта дистанционного управления, просмотреть очередной кусок вставленной в видеомагнитофон кассеты с заснятыми в течение дня материалами. Такие метания от одного к другому нисколько не раздражали Тавернье,- напротив, он чувствовал бы себя куда хуже, если бы ему пришлось сосредоточиться на чем-нибудь одном. Теперь же он умудрялся даже что-то фальшиво напевать, поскольку работа спорилась. Однако в целом Тавернье был крайне удручен увиденным за день. По своим убеждениям он являлся ортодоксальным демократом и либералом, истово верившим в свободу предпринимательства, парламентские институты и свободу прессы. Сегодня же ему пришлось выслушать целые потоки брани по адресу и первого, и второго, и третьего. Он еще раньше отметил для себя русскую национальную черту - неверие ни во что и способность смеяться над чем угодно. Если его русские знакомые во что-то и верили, то они всегда тщательно это скрывали, зато с огромным удовольствием вышучивали чужие убеждения. Тавернье ценил их остроумие, но подобное отношение к жизни его порядком раздражало. Сегодня же в его ушах целый день звучал злорадный смех - те, кто не верил в демократические ценности, смеялись над теми, кто верил в них, пытался утвердить их в России, а в ответ получил мятеж в собственной столице. Неблагодарность русских поражала   Тавернье, равно как и их неумение претерпевать нынешние временные трудности ради будущего процветания. Не были секретом для Тавернье и неудовлетворенные имперские амбиции многих русских: они никак не желали примириться с распадом СССР и мечтали его восстановить хотя бы в форме союза славянских республик. Кроме того, они и слышать не хотели о самостоятельности Чечни. Подобные воззрения страшно раздражали Тавернье и заставляли его соглашаться с идеей расширения НАТО на восток. Впрочем, такое расширение представлялось ему в любом случае внутренним делом государств, решивших вступить в НАТО, а потому он считал, что не стоит так долго обсуждать эту акцию с Россией. Иными словами, основные идеи и требования, изложенные в обращении мятежников, являлись в его глазах пережитками тоталитарной эпохи и ее идеологии, и удручало его то, что ради таких пережитков люди способны пойти на вооруженное выступление, потрясающее всю страну, и в конечном счете - на смерть. Он никак не ожидал такой действенности от явно устаревших идей. Тавернье вновь и вновь мысленно спорил с мятежниками, продолжая между тем работать над корреспонденцией, выдвигал все новые и новые аргументы. В очередной раз подойдя к окну, он увидел в отдалении группу людей, которые, пригнувшись, перебегали улицу, а совсем неподалеку на крыше - трех парней в камуфляжной форме с автоматами за спиной, возившихся с массивной антенной. Рядом с ними стоял белокурый толстяк с бородкой и давал им какие-то указания. Тавернье на всякий случай сфотографировал эту сцену. Вместе со щелканьем затвора фотоаппарата он услышал щелчок замка на входной двери корпункта и услышал озабоченный голос Шарля:

  - Франсуа! Ты здесь? Ну слава Богу!

   Тавернье повернулся к Шарлю от окна и спросил:

  - Что случилось? Где ты был?

  - Во многих местах,- с непривычной серьезностью ответил Шарль. - И везде пахнет жареным. Похоже, у правительства нет сил предпринять что-то серьезное против мятежников. Я говорил с солдатами ОМОНа, которые   блокируют Центр,- они уверены, что наступать им не прикажут, поскольку их дело - бороться с преступностью, а те, кто засел в Центре - это политические противники нынешней власти. Кроме того, в Центре очень много мирных жителей, которые неизбежно пострадают при штурме. Солдаты, как правило, говорят две вещи:"Политики должны договориться между собой" и "Там мирные люди, а в них мы стрелять не можем". Но, старина, мне почему-то все время слышалось третье:"Мы сочувствуем тем людям, которые захватили Центр, и воевать с ними не хотим". Я не могу доказать, что они именно так думают, но слышалось мне именно это. Есть только одно косвенное доказательство: когда я напоминал им, что они воевали в Чечне, где политики тоже не могли договориться между собой, то они говорили:"Ну, это совсем другое дело". Как же их понимать?

  - Да, я знал, что в Росии много отсталых людей, которые до сих пор живут прошлым, но я никак не мог предположить такого развития событий,- горячо заговорил Тавернье, словно обращаясь к многочисленной аудитории. День, проведенный в безмолвных спорах с незримыми оппонентами, не прошел даром. - И как иезуитски выбран момент для выступления: страна переживает такие экономические трудности, люди не получают зарплату... Но я не понимаю одного: неужели они всерьез надеются, что их требования будут приняты? Принять их требования - значит совершить государственный переворот, и все это понимают. Разве могут президент, правительство, Госдума пойти на такое? Это будет означать неслыханное унижение демократической государственной власти!..

  - Ну, эту государственную власть в России уже не раз унижали,- заметил легкомысленно Шарль, но тут же осекся, встретив гневный взгляд Тавернье, и добавил извиняющимся тоном: - Мне тоже жаль, что у русских все так случилось, старина,- в итоге в стране может получиться полный бардак, и от демократии останутся рожки да ножки. А я, к твоему сведению, тоже за демократию. Но нам надо работать, а не обсуждать, почему дела приняли такой оборот. Мне удалось случайно сделать ударный   материал,- совершенно ударный. Давай посмотрим.

   Шарль вставил в видеомагнитофон свою кассету и, отойдя и присев на табурет, нажал на кнопку пульта дистанционного управления. Тавернье уставился на экран. Поначалу там проходили уже знакомые ему картины: настороженные солдаты, вглядывающиеся из-за укрытий в дома по ту сторону Садового кольца; легковушки, полыхающие посреди пустынной проезжей части; перебегающие в отдалении вооруженные люди; блестящие глаза и резкие жесты опрашиваемых прохожих. Но затем Тавернье увидел медленно движущиеся из Центра поперек Садового кольца два военных грузовика, которые оператор снимал из-за спин выжидательно застывших военных. Машины подъехали, камера переместилась к заднему борту одной из них, который с лязгом откинулся. Послышались возгласы ужаса и удивления - кузов был наполнен трупами людей, наваленными как дрова. Камера смотрела прямо в опрокинутое лицо одного из убитых, покрытое запекшейся кровью, с закатившимися глазами и разинутым щербатым ртом. Мелькнули слипшиеся от крови волосы другого мертвеца, затейливая татуировка на бескровной руке третьего... Откинулся задний борт другого грузовика, и камера бесстрастно запечатлела в его кузове такую же груду трупов. Разница состояла лишь в том, что убитые были явно бродягами или, как говорили в России, бомжами: на это указывали их отечные физиономии, покрытые застарелой грязью тела, беззубые рты, пыльные волосы, лохмотья, в которые они были одеты. Шарль поморщился: