Кондор улетает - Шерли Грау

Она была мертва, она умирала, она была жива. Образы рассеивались, колокола умолкали, мерцающие невидимые свечи снова растворялись в воздухе.

Война кончилась с телеграммой от Роберта из Нью-Йорка. «Мне приехать?» Она сразу же послала в ответ одно слово: «Да». Она будет рада его видеть, потому что не любит его. Вот так. (Жаль, что я не могу упомянуть это в телеграмме, подумала она. Это столько объяснило бы.) Детей у нее больше не будет, а потому он ей не нужен как производитель. Он просто помощник ее отца, старый друг. Он вернется (как старый друг — ее тело больше не испытывало ни малейшего волнения), и она будет очень рада его возвращению. Тихо, спокойно. Как две лошади, устало трусящие рядом, не соприкасаясь.

Да, думала она, да, конечно…

Она любила бога и любила своего сына. И этого довольно. Любовь — это бремя, и она рада избавлению от нее.

Роберт, 1942–1955

Анна не написала ему о смерти Энтони. Письмо было от Старика. Роберт в своем лондонском кабинете тупо глядел на бумагу и думал: как это? Снова и снова: как это? Даже когда он понял, что ему надо справиться с собой, даже когда он понял, что ему надо осознать случившееся, он поймал себя на том, что говорит и думает: как это?

Письмо Старика было абсолютно ясным, абсолютно исчерпывающим. Почти официальным. Почти деловым. Словно у него была стереотипная форма, как сообщать человеку, что его сын умер.

Как это? Роберт заметил, что разглядывает через окно, на котором не было занавесок, оставленный бомбами хаос. Их здание, здание, где разместились американские штабные управления, было цело и невредимо. Но за небольшим сквером (оставшимся без единого дерева) тянулись кварталы развалин — кучи кирпича, обуглившиеся балки и остатки стен, которые понемногу рушились от смены зимних морозов и оттепелей. Рыжий разбитной малый из управления военной полиции на верхнем этаже сказал как-то: «Остается надеяться, что жары не будет. Там же настоящее кладбище, только копни».

Как и Германия. Он провел в Германии почти полтора месяца, так и не поняв, зачем он, флотский интендант в чине капитана третьего ранга, оказался тут, где воюет армия. Он жил то там, то сям в безымянных городках и деревнях, существовавших в двух измерениях — ни единого здания с четырьмя углами, а только одинокие стены кое-где, спички, втыкающиеся в небо, которое воняло мертвечиной. И через все это вились и петляли ленты белого пластыря. Так саперы отмечали участки, еще не очищенные от мин. И ты шел, куда тебя вела лента, словно отыскивая приз на детском празднике.

Он смотрел, как из этих развалин, отодвигая обломки, вылезали люди. Христы, восстающие из гробниц. Нелепо округленные глаза. Испуганные, заискивающие. Хайль, завоеватели, нет ли у вас чего-нибудь поесть? «Мать твою, тут даже на баб смотреть не хочется!» — услышал он возглас какого-то сержанта.

А чего и ждать от трупа, думал он. Они же только сейчас восстали из мертвых. День воскресения мертвых, не одетый господней славой. Только вонь, вездесущая липкая вонь.

Он сидел за своим столом и перечитывал письмо Старика — снова и снова. Энтони. Высокий худой мальчик. Его сын.

Кто-то спросил:

— Можно отсылать, сэр?

— Да, — сказал он.

Как мог мальчик утонуть? Это же невозможно. Энтони чуть ли не младенцем уже плескался в мелкой теплой воде залива. Малыш превратился в долговязого гибкого мальчишку, поднимающие фонтаны брызг ручонки теперь загребали воду уверенно и спокойно… Роберт часами наблюдал за ним, наблюдал, как во время игры в саду он кружил и кружил за лентой между цветами. Иди за лентой, и получишь приз… Такие же ленты вились по руинам. Иди за лентой, доживешь до завтра… Играющий Энтони. Энтони, бегущий по зеленой траве среди пламенеющих алых роз. Энтони, со смехом бегущий за белой лентой, сматывая ее.

Сбоку на столе лежала его каска. Роберт взял ее, замахнулся, как топором, и начал бить стекла в окне. Покончив с ними, он методично искрошил деревянные рамы. Когда он завершил свой труд, ему открылся еще более широкий вид на кладбищенские развалины внизу. Он бросил в них каской.

Порезы от стекла зажили. Врачи щедро снабжали его секоналом и декседрином. Он обнаружил, что, приняв обе таблетки и как следует запив их виски, еще можно жить. Он написал одно письмо Анне. А потом писал только Старику.

День за днем он глядел на развалины, менявшиеся с каждой переменой погоды: они то блестели под дождем, то сверкали под мягким снежком.

Конец войны был уже так близок, что англичане начали разбирать разрушенные здания. Иногда Роберт следил за работой команд, занятых расчисткой, и, ничего при этом не испытывая, отмечал про себя, что трупы, которые они извлекали из-под обломков, почти все были безголовыми. Он долго, сосредоточенно размышлял над этим. Голова ведь так непрочно соединена с туловищем. Он убедился в Германии, что при взрыва первой отлетает именно голова, отрываясь от спутанного клубка рук и ног. Из этих обрушившихся домов извлекали раздавленные, расплющенные тела — и тем не менее тоже почти всегда безголовые. Головы, решил он, наверное, лопались, как апельсины, выжимались досуха, испарялись. Нелепо, думал он. Нелепо и смешно.

Англичане уносили тела, чтобы похоронить их как положено. Роберту становилось не по себе, что их забирают из обломков, где им как будто было уютно — словно в волнах, которые будут вечно баюкать Энтони, Живые извлекали мертвых на свет, как картошку, чтобы снова закопать их среди зелени. Может, они будут расти под землей, как картошка, умножаясь вдали от посторонних глаз? Он увидел перед собой туманный зеленый косогор, а под ним бесконечные шеренги скелетов, стоящих «вольно», — маленькие, и большие, и совсем крохотные, наверное младенческие, каждый в своем ряду, все без голов…

В те вечера, когда он бывал свободен, Роберт шел к своей подружке, спотыкаясь на неосвещенных тротуарах, увертываясь от машин, которые внезапно выскакивали из темноты. И всегда где нибудь американский голос кричал: «Эй, такси!» Его подружка говорила, что эти крики раздаются даже под сирены воздушной тревоги, даже в затишье между взрывами бомб…

Ее звали Нора, она работала в транспортном управлении рядом с их зданием и жила в маленькой квартирке своей матери. («Старушка улепетнула после первого же налета».) Он познакомился с ней, едва приехав, и в тот же день остался у нее на ночь. Она стала его постоянной подругой, и он даже хранил ей верность.

Она родилась в Индии и теперь из специй, припрятанных матерью, готовила острые соусы, сдабривая военные пайки, которые он ей приносил. Вскоре ему уже казалось, что вся Англия пропахла острыми соусами. Этот запах пропитал его китель, волосы, нос, он окружал его, как невидимая броня.

Ему было хорошо с ней. Порой он осознавал, что любит ее, но он ничего не сказал ей про смерть Энтони, Не упомянул ни словом, ни намеком. Только иногда по ночам он убегал в ванную и бился там в рвотном кашле, пока из носу не начинала идти кровь.

— Ты болен, — сказала она.

— Нет.

— Это из-за меня?

— Не говори глупостей.

— Нет, из-за меня, — сказала она. — Я знаю, это из-за меня.

Ему следовало бы рассказать ей про Энтони. Но он не мог. Как не мог рассказать про ленты детских праздников, вьющиеся среди разбомбленных кварталов, которые он видел, стоило ему закрыть глаза.

— Так, пустяки, — сказал он.

Он знал, что она ему не поверила: на ее широком лице появилась тень, которой раньше не было.

В апреле она сказала ему, что беременна.

— Это будет к ноябрю, — сказала она.

Он подул в чашку с чаем, следя за легкой рябью на желтой поверхности. Такой же узор оставляли волны, перекатываясь через отмели Мексиканского залива. На укрытом песчаном мелководье, где барахтался и ползал Энтони.

— Я рада, — сказала она. — Я хочу ребенка.

— Я не могу на тебе жениться.

Она улыбнулась своей бледной улыбкой, чуть тронувшей маленький рот.

— Я этого и не ждала, капитан.

— Не вижу тут ничего смешного.

— Да и в любом случае, — продолжала она негромко, — все годы, пока мы жили в Индии, мои родители говорили о том, как они вернутся домой. Странно, правда? Я тоже привыкла считать Лондон своим домом. И сейчас считаю. Я останусь тут. — Она поскребла щербинку на краю стакана. — Я много лет хотела ребенка, Роберт. В худшие годы войны я не могла рискнуть. Я боялась погибнуть.

— Погибнуть можно везде, — сказал он. — Помнишь, как мы ездили в деревню?

Это было год назад, а может, и больше, когда им с Норой удалось одновременно получить несколько дней отпуска. Уехать за город решила Нора: она утверждала, что ему полезно подышать свежим воздухом. Была поздняя осень — серое небо, серая земля. Они спали в холодных, сырых постелях на непривычно пахнущих простынях. Миля за милей катили они на велосипедах между живыми изгородями по пустым серым проселкам, где в глубоких колеях непрозрачной серой слюдой стыла вода. Нора была в восторге. У Роберта немели от холода руки и ноги, из носу лило, но он никогда еще не видел ее такой сияюще оживленной, такой красивой. Ее щеки пылали румянцем, глаза слепили синевой. И все из-за схваченных инеем лугов и темных, роняющих капли изгородей…