Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917 - Максим Горький

Она гладила его голову жёсткой ладонью, длинными пальцами худой руки и — слушала.

— Пробовал я говорить — отвечают по книжке, — книжку я сам прочитаю! Люди стыдятся говорить откровенно о себе… Многие, наверно, тем же болят, что и я, — тем, что нигде не написано, только в сердце написано, о чём — стыдно сказать, а — надо выговорить это, ведь оно — мучает!

Перед ним сияли голубые глаза, и он забывал, что эти узкие глаза поставлены косо. Рука Лизы вздрагивала на голове или на плече у него, как бы отвечая его волнению.

Он сажал её на колени себе и с тоскою, со страстью, внезапно разгоравшейся, целовал её жёсткие горячие щёки и губы.

— Ничего, милый, — шептала она, всё шире открывая глаза. — Переживёшь, пройдёт…

Иногда он, положив голову на колени ей, крепко засыпал, и девушка сидела неподвижно до поры, пока не надо было будить его, — сидела и, точно нянька, тихо гладила его стриженую голову.

…Павел приносил газету, развёртывал на столе многоречивый пёстрый лист и, склонясь над ним, с некоторой торжественностью читал о товарищах Европы и всего мира, о неустанной их борьбе и работе, говорил о вождях партии, о неутомимых бойцах ежедневной войны.

Она сидела неподвижно, тихо и редко спрашивала его о чём-нибудь, но Павел был уверен, что мордовка всё понимает.

Он замечал, что, если речь идёт о героях и учителях, — её лицо странно напрягается и голубые глаза мерцают, точно у ребёнка, слушающего волшебную сказку. Иногда этот неподвижный взгляд был даже неприятен, напоминая о взгляде умной, преданной собаки, которая углублённо думает о чём-то, понятном только её немой, звериной душе. В такие минуты ему казалось, что эта тихая, коренастая девушка спокойно может сделать всё…

Она часто спрашивала:

— Как ты назвал имя-то?

Помолчав, отчётливо повторяла имя и снова спрашивала:

— А по-русски как будет?

— Не знаю. У нас нет эдаких имён.

— Разве не было у нас таких святых? — недоверчиво и невесело спрашивала она.

Павел — хохотал.

— Святые — это, брат, не по нашей части! Мы живём в аду, они у нас не водятся…

— Будут! — сказала однажды Лиза.

Это краткое слово прозвучало странно, точно первый, после полуночи, удар колокола, возвещающий во тьме ночной рождение нового дня. Павел посмотрел в лицо подруги — но не заметил в нём ничего особенного. Подумав, он осведомился:

— Ты что это имена спрашиваешь?

Опустив голову, она не ответила. Тогда он ласково приподнял её лицо и, смеясь, спросил ещё:

— Может — молиться собираешься за них? А?

— Что ж, — сказала она, — я и молюсь. Только я — без имён, а просто: помоги, господи, тем, кто добро делает для людей! Смейся, мне всё равно.

— Бесполезно это, Лиза!

— Кто как может, так и должен помогать хорошим людям.

— Полно, Лиза! Нет, тебе надо учиться иначе помогать…

— Выучусь — буду иначе…

И, прижавшись к нему, сказала:

— Это ведь ничего: обидеть их это не может…

Павел обнял её и замолчал, думая о чём-то неясном и большом.

Товарищи видели, что он прячет часть своего времени и от них и от жены, относит его куда-то в сторону, но — молчали, притворяясь, что верят его объяснениям.

Только весёлый литейщик Михайло Сердюков спросил однажды:

— Что, Паша, и ты сударушку завёл?

Застигнутый врасплох, Павел смущённо спросил:

— А кто ещё?

Рябой, вихрастый Михайло взмахнул обожжёнными руками и — захохотал.

— Ловко я тебя поддел! Что, брат, а? Ну, теперь я донесу жене на тебя…

— Нет, ты не говори! — серьёзно попросил Павел.

— Что дашь? Давай Некрасова, ну?

— Не дам. А сказать ей — сам скажу…

Сердюков удивлённо взглянул на него.

— Скажешь? Жене?

— Ну да.

— Зачем?

— Надо же!

Михаил наморщил изрытый лоб, скосил глаза в сторону и вздохнул.

— Значит — серьёзно у тебя? Что ж — это хорошо! Всем видно — не пара она тебе. Она мещанкой родилась, это у неё — в костях. Чёрного кобеля не вымоешь добела — и время зря тратить не стоит…

«Не понимает», — думал Павел.

— Ты её не любишь, — тихо сказал он.

— Верно! — насмешливо согласился Сердюков. — Это верно: я — другую люблю, не её…

Тогда Павел спросил:

— А ты — тоже?

— Что — тоже? Ах да…

Невесело усмехнувшись, литейщик просто сказал:

— Да, брат, и я тоже.

Павел удивлённо смотрел на него, осторожно спрашивая:

— Как же это? Вы ведь хорошо живёте… у тебя жена — товарищ…

— Вот то-то и есть, что товарищ! — сумрачно воскликнул Сердюков. — В этом и задача — она вон кашляет во всю силу, сохнет, товарищ-то…

Беседовали на дворе завода, у стены, покрытой копотью, где-то над ними непрерывно и сердито фыркала пароотводная трубка:

— Фух, фух.

Воздух, пропитанный копотью, был полон стенаниями, визгом и скрежетом, гулом огня, громом железа.

— В три года — две беременности, — печально ворчал Сердюков, свёртывая папиросу, — а это, оказывается, нашему сословию не подобает. Доктор говорит — воздержитесь. Н-ну, начал я избегать, — жалко ж её мне! Комедия слёзная, братец ты мой. Избегал, избегал, да вот и забежал куда-то… куда не надо бы. Пожалуй, будет у меня какой-нибудь скандал. А назад — ходы закрыты… И что значит — назад? Жене в деревню надо ехать, а не детей родить. Дети — это, брат, не для нас, видно. Да и вообще — что тут для нас?

Он посмотрел вокруг на груды старого железа, на чёрную от угля землю и крыши цехов, курившиеся дымом и паром.

— Обыграли нашего брата чисто! И ни одного козыря в сдаче, — плохо, Паша!

Он бросил окурок назад, через плечо, и пошёл в свой цех. Шёл незнакомо Павлу — наклоня голову — и всё оглядывался, точно боясь, что вдруг кто-то бросится на него. А когда он исчез в чёрном жерле литейной, Павел вспомнил его весёлым озорником, неунывающим краснобаем, театралом и певцом, вспомнил и — крепко задумался. Казалось, что с ним говорил сейчас кто-то другой и более близкий, чем прежний Сердюков. Он впервые слышал от товарища простые слова о том, что его мучило, и, стоя у станка, думал: «Он теперь поймёт меня, сойдусь с ним поближе, и — кончено! Нехорошо я живу…»

Это не удалось: не прошло недели, как Сердюкова подняли в кустах около кирпичного завода — он был кем-то жестоко избит и надолго лёг в больницу.

— Вот жизнь! — говорил Павел, бегая дома по комнате. — Эх, жалко его, так жалко — ты представить не можешь, Даша! Такой он славный парень…

Сел рядом с нею и продолжал, понизив голос:

— Знаешь, недавно говорил он мне про жену…

— Ему бы, мерзавцу, молчать о ней! — угрюмо отозвалась Даша. — Знаю ведь я, за что его избили…

— Подожди, Даша!

— Ты, конечно, всякого подлеца оправдать готов, коли он в товарищах у тебя…

Он строго сказал:

— Дарья! Среди моих товарищей нет подлецов!

— Не ори!

Несмотря на толчки её локтя, он обнял жену и рассказал ей о Сердюкове. Сначала это очень заняло её, но потом, возмущённо оттолкнув мужа, она начала ругаться:

— Ах, дохлые черти! Да неужто Марья-то знала про эти его шашни?

— Ты не вздумай сказать ей! — испуганно воскликнул Павел.

— А — скажу! А ей же богу — скажу! — смачно ухмыляясь, выкрикивала Даша. — До чего додумались-дочитались, пакостники! Нате-ка, жену жалко, родит часто, слышь! Тьфу!

В гневе она всегда выпрямлялась, закидывая голову вверх, дышала она в нос, и ноздри её раздувались, вздрагивая, точно у лошади. Всё это делало её ещё более соблазнительной, но — и отталкивало Павла прочь, будя в нём жгучее желание зла ей. Ему хотелось видеть её больной, жалкой и немой от какого-то страха или — нищей: ходит она по улицам, в грязных лохмотьях, униженно кланяется и просит милостыню у жены Сердюкова — тонкой, ловкой умницы, у тех людей, которые так чужды её сердцу, тяжёлому, тёмному и круглому, как чугунный шар.

Вечером в субботу Павел сидел у Лизы, тихо говоря:

— До того довели людей, что даже хорошее, человечье — кажется им грязно. Завязалась петля вокруг души моей, не знаю — как развяжу! Люблю я эту бабу и дочь, конечно, люблю, а — что она может дать дочери! И без тебя не могу, Лиза. Эх, мордовка, хорошая у тебя душа, и друг ты мне…

Она слушала его, опустив голову, и серьёзно, негромко вставляла свои скупые слова:

— Не знаю, как ты будешь. Не придумаю, чем тебе помочь…

Но — придумала.

Однажды, угнетённый новой ссорой с тестем и женой, Павел устало шагал по тихим улицам города мимо заборов, крепко запертых ворот и тёмных окон, за которыми пряталась от холодного света луны весенняя ночь.

«С одной стороны и с другой стороны! — думал он, то выходя на свет, то скрываясь в тени деревьев и домов. — Нет, надо всё это — к чёрту! Жизнь, как я хочу, или — любовь, как она хочет. Я — за жизнь… Довольно!»