Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
делать? Признаться во всём прямо сейчас? Признаться и добить его окончательно?
– Ты уж прости, что я тут разнюнился, – бормочет Серёга. – Только это ещё не всё. Это только
цветочки… Есть и ещё одна новость…
Роман чувствует себя влипшим в пространство около окна. Но Серёга не может говорить.
Роман, стоя к нему спиной, слышит, как снова булькает бутылка. Роману кажется, что у него
слабеют ноги, а тело всё до последней клетки напитано тяжёлым жаром. Говорил бы уж тогда
Серёга, не тянул.
– Чего ты там стоишь? – зовёт тот, – садись, выпьем ещё… Тут осталось немного…
Набравшись мужества, Роман подходит и садится за стол прямо перед другом – пусть удар его
будет прямым.
– Сегодня Боря Калганов за каким-то грузом для совхоза приезжал, – продолжает Серёга, – он
знает, где я живу, заезжает иногда. Кстати, если тебе надо что-то своим передать, – можно через
него. Так вот, сегодня он мне такую новость сообщил, что отец, оказывается, дом продаёт,
объявление у магазина висит. Вроде как уезжать куда-то собираются. Но куда им ехать? На пропой
денег не хватает, вот и всё… А что потом будет – одному чёрту известно.
– Может, обойдется ещё, – мямлит Роман, чувствуя, что всё в нём дребезжит разладом – Серёга
снова говорит не о том, что казалось самым страшным, но тут и не разберёшь, что страшнее…
70
– Ты что, не понимаешь?! – восклицает Серёга. – Это всё! Это ведь не только их дом, но и
мой… Знал бы ты, как мне тяжело. Я бы к тебе не пришёл, да Элинка с подругами на лыжную базу
уехала… А я один не могу. Под моими ногами земля качается. Хорошо ещё, что у меня Элинка есть
да ты…
Роману кажется, что с него от такого признания Серёги сейчас посыплется окалина.
– Тебе это надо как-то пережить, – тупо повторяет он, – не сломаться. Главное, у тебя есть то,
чего никто кроме тебя самого не пропьёт. Это твой талант. Сосредоточься сейчас на этом. Тебе
ведь прославиться – раз плюнуть!
– Вы с Элинкой будто сговорились, – грустно усмехается Серёга. – Она мне то же самое
талдычит… А что в этой славе хорошего? Знаешь, что для меня главное? Знаешь, а?
Его вопрос, конечно, риторический, но Серёга тем не менее пытливо смотрит в глаза. Пауза
выходит слишком затянутой, и лишь сейчас становится понятным, что Серёга и пришёл-то уже под
изрядным градусом. А теперь и вовсе пьян.
– Ну откуда я знаю, – говорит Роман.
– Для меня главное – не быть одиноким. Вот так. Может быть, ты болеешь чем-то другим, а я –
этим. А слава, поверь мне, – это путь к одиночеству. Раньше я думал, что чем выше у кого-то
слава, тем больше у него круг знакомых, тем больше он смыкается с ними. Но это не правда.
Слава только разрушает дружбу и искренность.
– Как же может она разрушать? – спрашивает Роман, хотя об этом можно догадаться и самому.
– Во всяком случае, она ничего не даёт, – говорит Серёга. – Ну вот, например, занял я в
прошлом году первое место на конкурсе баянистов. Мою фамилию напечатали в газете. Я её
прочитал. Ну и что? Ответь: ну и что? Конечно, мне это интересно, потому что я знаю, что за
фамилией – я. А другим? Ведь другие-то фамилии, которые там есть, мне до лампочки. Так же, как
и моя фамилия – для других. Ну, было бы там вместо «Макарова» напечатано «Морозов»,
«Баранов» или «Козлопупов», и что изменилось бы для других? Им-то что: не один, так другой. Вот
тебе разве не всё равно, какие в газетах фамилии и фотографии? Или какая, например, фамилия у
какого-нибудь премьер-министра Англии? Ты же его всё равно не знаешь. Ведь реального-то
человека для тебя за этой фамилией нет. Ну, прославься ты до такой степени, что вклеят тебя в
энциклопедию, и что тогда? Вот читаем мы слово «Пушкин» и понимаем, что за этим словом
судьба, стихи и всё такое. А где человек? Слово «Пушкин» для нас лишь символ, бирка… Так чего
же, спрашивается, рваться в эту историю? Чего там делать? Ведь история – это уже мертвечина.
Лишь жизнь есть жизнь, и в ней все соки. Вот как это вино.
Красиво он говорит. И про вино красиво, только уж, конечно, не про этот «Агдам». Наверное, у
всех прославившихся людей вино другое, и в этом тоже смысл славы. Впрочем, это уже другая
тема.
– Но как же в слове «Пушкин» нет человека? – возражает Роман, даже довольный, что они ушли
на какую-то нейтральную тему. – А разве через стихи, музыку, книги не передаются чувства,
переживания человека и, значит, в какой-то степени и он сам?
– Чушь! Классическое заблуждение! Каждый переживает лишь своё. Сами чувства не
передаются, а возбуждаются в нас на основе нашего же опыта. Чувств без собственного опыта нет.
И если ты чего-то сам не испытал, то никакая музыка тебе этого не даст. Так что, каждый всё равно
живёт сам по себе, а поэт или композитор, возбудивший его чувства, остаётся лишь чем-то вроде
детонатора или раздражителя.
– Выходит, одному человеку вообще не дано понять другого, так что ли, по-твоему?
– Вот именно, что так. Одному человеку принципиально не дано до конца понять другого.
Человек одинок уже по своей сути. Только с самим собой он находится постоянно. И жизнь
проживает только сам за себя, и умирает сам за себя, тоже в одиночку, «индивидуально». А в
смерти он и вовсе остаётся навечно один. Собственно, смерть – это как раз самое большое,
абсолютное одиночество и есть. Тем-то она и страшна.
Роман слушает его с изумлением, хотя что удивительного в том, что они размышляют об одном
и том же? Но почему Серёга не знает пути из одиночества? Разве его чувство к жене – это не
выход? Впрочем, он сам только что сказал, как плохо ему сегодня без Элины. Вот об этом-то и
надо бы напомнить ему сейчас. И о своей дружбе не забыть. Подойти, похлопать по плечу и
сказать: «Да ладно тебе, не мудри. Мы же вместе росли. Нам ли не понимать и не чувствовать друг
друга? Какие же мы одинокие? Ну ладно, мне с предками больше повезло, чем тебе. Но ведь
теперь-то мы уже и сами не дети. Надо держаться». Наверное, за такими-то словами и пришёл
Серёга. И слова эти есть, они готовы. Но как их вынуть из себя? Может быть,
