Вычеркнутый из жизни - Арчибальд Кронин

Волнение прошло по залу при этих словах. Минуту спустя на возвышение для свидетелей взошла степенная пожилая женщина в черном; ее простое, изборожденное морщинами лицо дышало честностью и порядочностью. Она вдумчиво произнесла слова присяги, затем повернулась к Грэхему, который непринужденным тоном начал допрос:

— Вы — вдова доктора Тьюка, скончавшегося в тысяча девятьсот тридцать третьем году? Правда ли, что ваш муж в течение нескольких лет практиковал в Уортли, в районе Элдон?

— Совершенно верно, сэр.

— Вам известно, что ваш муж был вызван на квартиру мисс Спэрлинг в тот вечер, когда было совершено убийство?

— Да.

— Он говорил вам что-нибудь об этом?

— О да, это была страшная история, и мы не раз с ним о ней толковали.

— Выражал ли когда-нибудь ваш супруг удивление по поводу того, что не был вызван в суд в качестве свидетеля?

— Да. Он говорил, что это очень странно. Он говорил… — Она умолкла, бросив боязливый взгляд в сторону судей.

— Не бойтесь, миссис Тьюк. Ведь суд затем и собрался, чтобы выслушать ваши показания. Так что же говорил ваш муж?

— Он говорил, что власти пренебрегают его мнением.

По залу снова прокатился гул, и взоры присутствующих впервые обратились на сэра Мэтью Спротта. И хотя Пол давно все это знал, его снова захлестнуло волнение.

— Расскажите нам, миссис Тьюк, — продолжал Грэхем, — какие предположения высказывал ваш муж во время ваших бесед с ним на эту тему.

Наступила пауза. Свидетельница отпила воды из стоявшего перед ней стакана.

— Понимаете ли, сэр, — начала она, — доктор Тьюк все время считал, что орудием убийства была не бритва, а более заостренный и отточенный инструмент, нечто вроде хирургического скальпеля.

— На основании чего он пришел к такому выводу?

— На основании тщательного изучения ран. Видите ли, сэр, с правой стороны шеи была глубокая рана, а дальше — до левого уха — шел длинный разрез.

— Следовательно, доктор считал, что каким-то острым инструментом была сначала нанесена глубокая рана и повреждены шейные сосуды, а уж потом был сделан разрез?

— Да, сэр.

— Ну а с помощью бритвы, лезвие которой заканчивается тупым закруглением, это невозможно проделать?

— Именно так он и говорил, сэр. Кроме того, он считал, что убийство было совершено человеком очень сильным и порывистым. А судя по местонахождению ран и по тому, как был обрызган кровью ковер возле тела, он считал, — да не только считал, а был совершенно уверен, — что раны нанесены левшой.

— Левшой, — повторил Грэхем, сделав особое ударение на этом слове, и сурово посмотрел на свидетельницу. — Вы ясно и четко помните эти его слова?

— Вполне ясно. — Губы вдовы слегка дрогнули. И с трогательным достоинством она продолжала: — Доктор Тьюк был мне хорошим мужем, сэр. И я чту его память. Неужели, вы думаете, я стану приписывать ему слова, в которых я не уверена?

Нет, я этого не думаю. Я просто хотел, чтобы и суду было ясно, насколько вы убеждены в достоверности своего показания.

Словно почувствовав вызов в этих словах, а также во взгляде, который бросал на него Грэхем, генеральный прокурор раздраженно заявил:

— Я не понимаю, какой смысл так долго допрашивать эту свидетельницу. У меня лично вопросов к ней пока нет.

— В таком случае вы свободны, миссис Тьюк. Очень вам благодарен. А теперь я попрошу следующего свидетеля защиты.

По знаку мистера Грэхема старушка сошла с возвышения, и на него поднялся профессор Валентайн.

Это был низенький нагловатый человек лет пятидесяти в слегка поношенном фраке с атласными лацканами, в высоком белом воротничке и черном галстуке. У него было бледное, болезненное лицо, высокий лоб и копна черных волос, которые он носил очень длинными, что придавало ему сходство с второразрядным импресарио. После присяги он встал в позу — одна рука на бедре, другая на пюпитре, откинул голову и, казалось, приготовился ко всякого рода неожиданностям.

— Мистер Валентайн, — мягко начал Грэхем, — насколько мне известно, вы разбираетесь в почерках?

— Я дипломированный профессор графологии, — с достоинством заявил Валентайн. — И вообще, думается, смело могу сказать, что я широко известен как эксперт.

— Прекрасно. Помнится, вы заявили на суде, что записка, в которой покойной назначалось свидание и которая была найдена у нее на квартире, была написана Ризом Мэфри?

— Да, сэр… Я был специально вызван для этой цели прокурором.

— Я убежден, что вы полностью отдавали себе отчет в весомости и важности вашего мнения и, очевидно, были абсолютно уверены в том, что оно правильно?

— Да, сэр. У меня большой опыт в установлении подлинности серьезнейших государственных и частных документов.

— В таком случае, может быть, вы сообщите нам, мистер… прошу прощения: профессор Валентайн, как вы пришли к такой уверенности?

— Путем рассмотрения указанного документа сквозь лупу, сэр, и заснятия на пленку с последующим увеличением элементов каллиграфии, которые я сравнил с почерком арестованного на открытке, по собственному его признанию написанной им. Мои познания в этой области позволили мне в результате произведенных исследований прийти к твердому убеждению, что записка была также написана Мэфри, но только измененным почерком.

— Что значит — измененным почерком?

— Он его изменил очень простым и распространенным способом, а именно: держа перо в левой руке.

— Вот как! Значит, записка, в которой назначалось свидание, была написана левой рукой?

— Несомненно. И написана заключенным Мэфри.

— И написана Мэфри. — Грэхем мягко улыбнулся. — Такая убежденность весьма успокоительна. Я недостаточно подготовлен, профессор, чтобы постичь тайны вашего искусства. Однако крупные авторитеты в этой области утверждают, что не всегда можно безоговорочно доверять доказательствам, основанным на дедукции и теоретических выкладках. Вы, возможно, слышали о деле Адольфа Бека?

Профессор надменно промолчал.

— На этом процессе, профессор, довольно известный эксперт по почерку под присягой показал, что определенные письма были написаны человеком по фамилии Адольф Бек, и на основании этих показаний Бек был приговорен к пяти годам каторжных работ. А после того как Бек полностью отбыл свой срок, со всею очевидностью было установлено, что он не писал этих писем, что он совершенно невиновен и что эксперт-графолог совершил страшную ошибку, из-за которой ни в чем не половинный человек был обречен пять лет выносить жесточайшие страдания.

Валентайн с оскорбленным видом отбросил назад волосы.

— Я не имел никакого отношения к делу Бека.

— Конечно, нет, профессор. Вы имели отношение к делу Мэфри, а как раз это дело нас сейчас и интересует. Итак, ваша экспертиза устанавливает три положения: во-первых, что записка была написана левой рукой; во-вторых, что почерк был изменен; в-третьих, что ее написал Мэфри. Не можете ли вы сказать нам, какие из этих трех положений основаны на фактах, а какие — на умозаключениях?

Профессор сейчас, казалось, утратил все свое самообладание.

— Даже новичок, сэр, — раздраженно отвечал он, — может по наклону и конфигурации букв сказать, что записка написана измененным почерком и левой рукой. Третье положение требует, однако, больших технических познаний в этой области… можно даже сказать: интуиции… наличия своеобразного шестого чувства, которое позволяет эксперту опознать тот или иной почерк среди многих других.

— Благодарю вас, профессор, — спокойно сказал Грэхем. — Именно это я и хотел узнать. Короче говоря, знания позволяют вам утверждать, что записка была написана измененным почерком и левой рукой. А интуиция говорит вам, что ее написал Мэфри. Только и всего.

Профессор, донельзя взбешенный, открыл было рот, намереваясь что-то сказать. Но счел за благо промолчать. Он спустился с возвышения, и мистер Грэхем обратился к судьям:

— Милостивые государи, с вашего разрешения я вызываю доктора Добсона, полицейского хирурга.

И снова генеральный прокурор, несмотря на свой внушительный вес, стремительно вскочил на ноги.

— Милостивые государи, я протестую. Мы собрались не для того, чтобы пересматривать дело. Полицейский хирург был выслушан на первом суде. Вторичный опрос свидетеля недопустим!

— Если, как вы сами сказали, — спокойно перебил его Грэхем, — свидетель не может сообщить нам новых фактов.

Наступила минута напряженного молчания — две воли схлестнулись в единоборстве, которое нарушил голос судьи Фрейма:

— А вы для этого желаете вызвать хирурга?

— Да, если позволит ваша светлость.

Судья кивнул, и через переполненный зал стал быстро пробираться живой темноволосый атлетического сложения человек в синем костюме, с приятным мужественным лицом; спокойно, словно это было для него привычным занятием, он поднялся на свидетельское возвышение.