Время горящей спички (сборник) - Владимир Крупин

Пошел с ними гулять. Хоть зима, а таяло, и мы стали лепить снежную бабу, но вышла не баба, а снеговик с бородой, то есть папа. Дети потребовали лепить маму, потом себя, потом пошла родня поотдаленней.

Рядом с нами была проволочная сетчатая загородка для хоккея, но льда в ней не было, и подростки гоняли футбол. И очень азартно гоняли. Так что мы постоянно отвлекались от своих скульптур. У подростков была присказка: «А ты улыбайся!» Она прилипла к ним ко всем. Или они ее из какого фильма взяли, или сами придумали. Первый раз она мелькнула, когда одному из подростков попало мокрым мячом по лицу. «Больно же!» — закричал он. «А ты улыбайся!» — ответили ему под дружный хохот. Подросток вспыхнул, но одернулся — игра, на кого же обижаться, но я заметил, что он стал играть злее и затаенней. Подстерегал мяч и ударял, иногда не пасуя своим, влепливая в соперников.

Игра у них шла жестоко: насмотрелись мальчики телевизора. Когда кого-то сшарахивали, прижимали к проволоке, отпихивали, то победно кричали: «Силовой прием!»

Дети мои бросили лепить и смотрели. У ребят появилась новая попутная забава — бросаться снежками. Причем не сразу стали целить друг в друга, вначале целили по мячу, потом по ноге в момент удара, а вскоре пошла, как они закричали, «силовая борьба по всему полю». Они, мне казалось, дрались, настолько грубы и свирепы были столкновения, удары, снежки кидались со всей силы в любое место тела. Больше того, подростки радовались, когда видели, что сопернику попало, и больно попало. «А ты улыбайся!» — кричали ему. И тот улыбался и отвечал тем же. Это была не драка, ведь она прикрывалась игрой, спортивными терминами, счетом. Но что это было?

Тут с собрания жилищного кооператива потянулся народ. Подростков повели обедать родители. Председатель ЖСК остановился и пожурил меня за отсутствие на собрании:

— Нельзя стоять в стороне. Обсуждали вопрос о подростках. Понимаете, ведь столько случаев подростковой жестокости. Надо отвлекать, надо развивать спорт. Мы решили сделать еще одно хоккейное поле.

— А ты улыбайся! — вдруг услышал я крик своих детей. Они расстреливали снежками вылепленных из снега и папу, и маму, и себя, и всю родню.

Мишка-цыган

Интересно, почему Мишка-цыган, а не Михаил-цыган? Как-то не подходит. Именно Санька-цыган, Лешка-цыган, а не Александр и не Алексей.

У этого Мишки-цыгана, на берегу Азовского моря, в поселке Кучугуры, жил я, когда дочке было десять лет. Меня с ней отправили, завалив все купе продуктами. От переправы в Керчи нанимали машину, но куда сразу делись все продукты, не знаю. Их помогли разгрузить Мишка-цыган и его теща. Сейчас смешно, а тогда было не до смеху — дочка через три-четыре дня стала питаться как зверек, срывая зеленый горох и поедая зеленые початки кукурузы. Еще она быстро запустила волосы, я не мог их расчесать.

Мишка-цыган был оседлым, боялся жены, приходил ко мне и на нее жаловался. Жена работала сварщиком, а Мишка бегал с работы на работу и очень надеялся, что я «заклеймлю» воров, которые проникли в руководство совхоза «Голубая бухта». Мишка и сам подворовывал. Но как-то несерьезно, по мелочам — авоську огурцов, сумку комбикорма, а то и совсем по-детски нагребал в рубаху зерна и приходил — под пиджаком не видно. Раза два я заставал с поличным и свою дочь, она по заданию дяди Миши притаскивала от него сумку с продукцией совхоза.

Не добившись от меня поисков справедливости, Мишка-цыган сажал писать обвинения мою дочь. Но это бывало, когда он был пьяный, и никогда в этом случае недодиктовывал, начинал плакать. Заплакав, шел ко мне и, сверкая мокрыми глазами, говорил: «Рубль на время без отдачи до зарплаты!»

Возвращался и начинал один из двух рассказов: как он служил моряком или, как он работал на «черепахе» — земснаряде.

На корабле у него был командир. Этот командир любил жену. Жена ему изменила. Командир этого не перенес и утопился. «Гантели привязал к ногам, чтоб не всплыть. Так, стоячего, и нашли. Жена тоже пришла на похороны, но к ней никто не подошел. И она тоже утопилась». А того, с кем она изменила, утопили, по рассказу Мишки, те, кто не мог забыть своего командира. «Я же и топил, — говорил Мишка. — Не веришь?» Попробовал бы я не поверить. Мне казалось, что он и меня утопит, когда у меня кончатся рубли.

Во втором рассказе он работал механиком на углублении фарватера. Еще попадались мины (дело было в Керченском проливе), и им платили «гробовые» деньги, добавочно по два пятьдесят. «Разве это деньги, ты согласись, — это ж за смерть». Мишу обнаружили под утро. «Я гляжу — вакуум не показывает, я ж механик. А багером был Валька, бежит с кувалдой. Да уже и ударил — представляешь?! Я гляжу — а это далеко не булыжник. „Валька, тикать!“» Дальше, по-моему, шло вранье. «Пока смена разбегалась кто куда, она рванула, но я успел». — «Чего ты успел?» — спрашивал я, ибо знал, что он будет держать паузу, пока не спрошу. «Закрыл грудью!» — отвечал Мишка.

Как после этого не выдать рубль?

Дочка тосковала по маме особенно сильно перед сном. Я как мог утешал. Письма из Кучугур, как потом оказалось, шли по десять дней, дозвониться можно было только из Темрюка, а туда добраться можно было только на попутных, куда с маленькой, не бросишь же ее писать детским почерком жалобы. Вода там была плохая, сводить дочь в баню было некому. Но с утра и до вечера дочь барахталась в голубом море, и это приглушало как-то наши дела. Особенно мы любили волны. Они шипели, и дочь называла их нарзанными. «Ух, нарзанелла!» — кричала она, завидя девятый вал.

Ходили далеко по побережью, мечтали, что приедет к нам наша мамочка. Но не было нам ни писем, ничего. Да и спокойна за нас была она — уехали мы с едой на полгода и с деньгами.

— Кучугуры, Кучугуры, — говорил Мишка, начиная очередной заход, — ходят гуси, ходят куры. Нет, ты представляешь, до чего могут довести офицерские жены…

В одну из ночей мы с дочкой задумали побег, который наутро и осуществили. С пустым большим чемоданом, в котором лежали два тоже пустых, поменьше, мы, оставив записку, вышли за поселок и пошагали к Фонтале, к поселку на шоссе Керчь — Краснодар. Шли и пели: «И бегут винограда валы от Кучугур до Фонталы».

Нас подобрал трактор.

Ножичек

Раз в жизни я видел, как плачет старший брат, а это для меня, маленького мальчика, было страшно и незабываемо.

Пятьдесят второй год был настолько дождлив, что все вымокло. На полях жили утки, а приречные луга так и остались заливными. Чтобы спастись от бескормицы, косили в дальнем лесу на полянах. И мы ходили. «В дождь коси, в ведро греби», — говорит пословица. В то лето она была выполнена наполовину — дождь лил дни и ночи.

И вот, когда уже не чаяли спасения, дождь перестал, и брата, а с ним меня послали посмотреть, что сталось за это время со скошенной травой.

Мы пошли, это километров восемь, шли весело, брат обещал мне, когда придем в лес, дать на время перочинный ножик, он его сам заработал, двухлезвийный. Такой длинненький, гладенький. На щечках рисунки зверьков.

По пути был ручей, который мы никогда за препятствие не считали, а из-за дождей он разлился до того, что мы еле нашли узкое место, которое с разбегу перепрыгнули.

В лесу зеленая дорога лежала в воде, мы разулись и пошлепали босиком. Ботинки не потащили с собой, подцепили на заметное дерево. Освободив руки, я попросил ножичек. Брат хватился — нет ножичка. Всего себя обыскал — нет. Мы хотели сразу идти обратно, но скрепились, заметили место и дошли до покоса.

Там было невеселое зрелище — все поляны были залиты водой, скошенная трава которая сгнила, которая проросла, но помню, что это не сильно нас расстроило, мы все думали о ножике. Пошли обратно и от того места, где хватились, стали внимательно смотреть на дорогу. Вода на дороге была прозрачной, отстоялась, и мы б, конечно, заметили блестящий предмет. Но не было его. Мы прозевали даже обувь, за которой потом вернулись, и снова вглядывались в свои, теперь уже двойные следы.

Вышли из леса, и тут я со страхом увидел, что брат плачет. Он шел впереди, я боялся на него смотреть.

Последняя надежда была на ручей, на то место, где мы перепрыгивали ручей. Да, именно там мы и нашли ножичек. Но уже ничего не вырезали им, шли быстро и молча. Дома рассказали о том, что сено пропало.

Вспомнил я эту историю, когда мне подарили перочинный нож с пятнадцатью приспособлениями. Вернуть бы детство, вот бы нам с братом радость!

Меня не было

Все было: азиатские глаза, бегущий назад лоб, вдруг он увидел — летящая походка… Все писано-переписано.

Шагал по ступеням эскалатора, увеличивая этим скорость подъема. И остановился, продолжая, однако, подниматься безо всякого на то собственного усилия. Увидел несколько вверху и справа стоящую на эскалаторе вполоборота к соседке, а ко мне в три четверти женщину. Неоновый ровный свет устранил с тонкого лица тени, и не своя для европейцев полнота скул, раскосые глаза вызвали сравнение с японской гравюрой.