Цирк Умберто - Эдуард Басс

— Теперь такого не увидишь, — прибавил Карас, — о «Красной шапочке» я слыхал еще от бабки, но своими глазами видеть не привелось.

— Сказки — дело прошлое, — вставил Керголец, приближая разговор к желанной теме, — можно было бы придумать что-нибудь новенькое.

— А что, если мы, господин тайный советник, — не выдержал Восатка, — дадим такую сенсационную новинку — всемирный потоп! Вот будет пантомима! «Ной и сыновья! Высшая школа! На манеже все звери мира! Единственное в своем роде событие в истории человечества!»

— Прибавь уж, — засмеялся Буреш, — «Миллиарды кубических метров воды из всех небесных отдушин затопят манеж!»

— Совершенно верно, господин гремучий декламатор. А в качестве отдельного аттракциона, — голубка-эквилибрист с пальмовой веткой.

— А какой дадим антураж, сержант? Радуга над Араратом?

— И вавилонское столпотворение четвероногих.

— А под конец — жанровая зарисовка: маэстро Сельницкий присягает в верности — но не Ною, а шкалику.

Все смеялись этим выдумкам, одни Малина оставался невозмутим.

— Эта ваша радуга над Араратом — липа, — заявил он вдруг, когда все утихли. — Я тоже о ней слыхал, а потом воочию убедился, что никакой такой радуги нет. Все это бабьи сказки. Над Араратом одни облака.

— Вы были на Арарате, дедушка? — вытаращил глаза Вашек.

— Ну, на самом-то Арарате я не был, разве влезешь на этакую горищу? Но под ней мы стояли с неделю, и наверху всё облака, облака, ровно дым какой.

— А от потопа там что-нибудь осталось?

— А то как же, сынок! Там в одном месте такая топь! Наш Бинго весь в грязи вывалялся.

Вашек замолчал, подумав, что нужно будет навестить слона и расспросить Ар-Шегира, как Бинго купался во всемирном потопе под Араратом.

— Смотрите-ка, ребята, — вступил в разговор Керголец, — да вы тут целую пантомиму насочиняли, остается только вывесить объявление: «Праведникам вход бесплатный». А что, если нам и в самом деле придумать что-нибудь путное, такое, чтоб можно было поставить? Цирку до зарезу нужна пантомима.

— Господи спаси и помилуй! — чуть не перекрестился Малина. — Да ты никак хочешь, чтобы мы пантомиму сочинили?!

— А почему бы и нет? Что тут хитрого?

— Ты в своем уме?! Слыханное ли дело пантомимы придумывать! Да пантомимы играют как они есть, никто их отродясь не придумывал.

— Тоже скажешь, Венделин. Откуда же, по-твоему, взялись те, старые?

— А бог их знает! Только их никто отродясь не сочинял, цирк да пантомима испокон веков существуют, ничего нового тут не выдумаешь.

— Нет, вы посмотрите на него! Бьюсь об заклад, что мы придумаем совершенно новую пантомиму!

— Да хоть на двухлитровый жбан поспорим. Дурни вы, дурнями и останетесь. Будто пантомиму и впрямь выдумать можно! Там ведь и сценки разные, и делают один — то, другой — другое; это видеть надобно, чтобы потом самому показать, а не так — из ничего…

— Слыхали, ребята? — искал Керголец поддержки у Буреша. — Поспорим на жбан пива?

— Поспорим! — вскричал Восатка. — И посрамим седьмого храбреца!

Так Керголец добился своего, и Буреш с Восаткой, благодаря начитанности первого и жизненному опыту второго, составили незамысловатое цирковое действо, в котором рабовладельцы при поддержке негров нападали на отряд кавалерии северян, но индейский мальчик — его играл Вашек — приводил подкрепление, и оно разбивало южан. Господин Бервиц исполнял в этой пьесе две роли: будучи великолепным стрелком, он играл военачальника южан, а в финале появлялся в качестве всесильного шерифа северян. Успех был огромный, и представление «Север против Юга» положило начало целой серии злободневных пантомим, сочиненных главным образом Бурешом, Восаткой и Кергольцем. Новизна этих представлений заключалась в их злободневности. Великие державы захватывали в то время далекие земли: Россия устремилась в Среднюю Азию, французы — на Дальний Восток, в районы Тихого океана, Англия — в Африку и в индийское царство; названия экзотических стран то и дело мелькали на страницах газет, и цирк Умберто ежегодно давал пантомимы, названия которых сулили любопытным зрителям все чудеса неведомых краев. После пантомимы о гражданской войне в Америке были поставлены: «Завоевание Мексики», затем «Японский праздник цветов», «Эмир Бухарский», «Принцесса Аннама», «Через всю Африку», «Роман индийской баядеры». Разыгрывались также героические эпизоды из истории европейских войн — «Ночной дозор у Седана», «Хаджи Лона», «Казаки на Шипке». Все это было, в сущности, скроено на один лад, но от зрителей не было отбоя, госпожа Гаммершмидт вывешивала аншлаг за несколько дней до премьеры, и Бервиц на растущие доходы покупал все новых и новых животных, приобретал костюмы и декорации, благоустраивал здание, пополнял труппу экзотическими артистами — их все больше становилось в Европе, и в пантомимах они играли самых колоритных персонажей.

Немаловажную роль в приобщении обитателей «восьмерки» к жанру либретто сыграл трактир «Невеста моряка». Но в тот вечер, когда друзья зашли туда, чтобы распить проигранный Малиной жбан и разменять пятьдесят марок, полученных от Бервица, они не услышали привычного сиплого приветствия Мозеке: за стойкой хлопотала женщина. Мозеке простудился и слег, и его место заняла жена. До того никто из бригады ее не видел, да и сам Мозеке никогда не упоминал о ней. Это была неожиданность и, по общему мнению, довольно-таки приятная. Вместо угловатого трактирщика им улыбалось пухленькое создание с ямочками на щеках, с черными искрящимися глазами и черными локонами.

«Где этот уродина Мозеке откопал такой клад?» — был первый вопрос, который они невольно задали друг другу. Но наши скитальцы не привыкли ломать голову над загадками. Керголец сдвинул шляпу на затылок и вместе с Восаткой облокотился на стойку, чтобы хорошенько порасспросить госпожу Мозеке. Не прошло и пяти минут, как Восатка подмигнул Кергольцу — дескать, хозяйка-то не так уж проста, понимает что к чему, и язычок острее бритвы; Керголец кивает в ответ — мол, баба что надо, отменная, и вот они уже чокаются и пьют за ее красоту, барабанят пальцами по стойке и снова заказывают — согласитесь, друзья, что пьется совсем иначе, когда вместо обрюзгшего пьяницы перед вами прелестная толстушка! В тот вечер они пили до одурения, особенно сержант Восатка — разошелся, как влюбленный кот, и уже не величал друзей достославным сенатом или верховной портой, а изъяснялся исключительно на американизированном испанском языке, называя Адель Мозеке «Ña Misia», «dulce pebete», «mio damasco»[125]. Под конец он даже запел. С покрасневшим шрамом, полузакрыв глаза, он наклоняется к Адели и тихонько мурлычет экзотическое танго, одну из тех грустных импровизированных песен, которые слагают в пампасах во славу женской красоты:

— В твоих очах — алмазы рая,Твои глаза мне смерть сулят,Ты не глядишь — я умираю,А глянешь — убивает взгляд.

Таким своего сержанта друзья еще не видели: на их глазах он превратился в мексиканского хищника, в пуму, крадущуюся за добычей, его словно наэлектризовали, в нем все играло, искрилось, а по брюнеточке, неожиданно напомнившей ему красавиц из Новой Гренады, нетрудно было заметить, что эти искры перескакивают и на нее и она вся загорается от их фейерверка. Керголец тоже становился отчаянным, когда чуял женщину, и умел, черт побери, пустить пыль в глаза, но на сей раз спасовал — куда ему до сержанта! — тот взял такой разбег, точно собирался прыгать батуд через шестнадцать лошадей — шел напролом, будь что будет, алле! Вот он стоит, держа рюмку тремя уцелевшими пальцами, изувеченный, но непобедимый воин, и затягивает другой испанский куплет:

— Для глаз — бальзам краса гитаны,Которой ты наделена,Для сердца — ад, а для кармана,Увы, чистилище она!

Трах! Опорожненная рюмка летит на пол, а сержант командует:

— Бутылку аквавиты!

— Свят, свят! — вполголоса ужасается Малина. — До добра это не доведет. Испанские песни да шведская водка — тут пахнет парочкой трупов.

Карас тоже опасался взрыва, и друзья, выбравшись из таверны, поспешили к Репербан, где и распрощались. Когда Малина проходил мимо цирка, боковая дверь приоткрылась, и кто-то выглянул. Старик остановился и различил в темноте копну золотисто-рыжих волос.

— Алиса! Рыжуха! — тихонько окликнул он. — Куда это ты на ночь глядя?

— Это вы, дядюшка Малина?

— Я, я во всей красе. Никак меня поджидаешь?

— Нет, не вас, господина Кергольца — его до сих пор нету.

— Кергольца? Ах да, верно, он мне говорил, что будет нынче жить в цирке. Вроде бы — в каморке сторожа?

— Да. Напротив нас, через коридор. Господин Керголец всегда такой аккуратный, это он впервые запаздывает. Боюсь, не случилось ли с ним чего…