Проклятый город. Однажды случится ужасное... - Лоран Ботти

Так все-таки с какого перепугу Моро туда приняли? И откуда у Опаль такой авторитет, что говнюка приняли, судя по всему, по ее рекомендации? Ведь Флоран-хрен-моржовый-де-Калиньон утверждал, что никто и ни за что не может попасть в это общество, если ему еще нет четырнадцати, «…даже если это неписаное правило, поскольку никакого устава нет, и само общество всячески скрывает свое существование… а впрочем, Сезар, тебе вообще не следовало бы об этом знать, и мне не стоило тебе рассказывать…» (ничего, говнюк, когда-нибудь я вырежу твой длинный язык, зажарю его и съем на твоих глазах!).

Короче, у него была хренова туча поводов, чтобы шарахнуть дверью со всей дури! Но он не должен был этого делать. Не должен!

Замерев, он прислушивался, и нервы у него вибрировали при одной мысли о том, что сейчас послышится голос матери и эхо разнесется под высокими лепными сводами… может быть, он даже услышит стук этих чертовых жемчужных бус, которые она не снимает ни днем, ни ночью, — о, этот отвратительный звук!.. Но нет. Все тихо. Ну, хоть одно преимущество жизни в большом доме…

Сезар тихо спустился вниз и пересек холл. Никого не видно.

Успокоенный, он направился к двери. Он уже взялся за дверную ручку, как вдруг за спиной раздался знакомый ненавистный голос, мгновенно погасив ощущение триумфа, которым Сезар только-только хотел насладиться:

— Постой… куда это ты собрался?

Он прикрыл глаза и пару секунд разглядывал пространство своего сознания, пытаясь найти там подходящий ответ и подобающую маску.

— Я же вам говорил, мама. Я иду заниматься. К Филиберу.

Старая перечница удивленно похлопала ресницами, нервно поглаживая тускло-серую змею, обвивавшую ее шею, высохшую, словно у мумии, — только гораздо сильнее проспиртованную, ха-ха!

— Разве говорил?..

Сезар не мог удержаться от холодной улыбки. Разумеется, она забыла. Он не мог отказать себе в удовольствии лишний раз окунуть ее головой в дерьмо:

— Ну конечно, мама. Примерно полчаса назад.

Она кивнула — при этом у нее было совершенно идиотское выражение лица.

— Да-да, я совсем забыла… Не знаю, где была моя голова… Я все еще не могу прийти в себя после этого известия о Саудовской Аравии… Кстати, твой отец завтра утром уезжает, его не будет несколько дней. Деловые переговоры. Видимо, заодно будет обсуждаться и вопрос о новом назначении… — добавила она с громким вздохом, похожим на стон.

— Завтра? А в котором часу? — спросил Сезар.

— В котором часу? — удивленно повторила Флориана Мандель.

— Он поедет на машине?

— Да, ты же знаешь, он смертельно боится поездов… Сначала он приедет в Париж, остановится в своей квартире в Сен-Жермен… и в тот же вечер поедет в… как же его… Риад.

— Так вы знаете, в котором часу он собрался выезжать? — спросил Сезар с ноткой нетерпения в голосе.

— В восемь утра, я полагаю… во всяком случае, рано.

— Значит, сначала в Париж?..

— Да, в Париж… Скажи, пожалуйста, Сезар, почему ты мне задаешь все эти вопросы?

— Я вот думаю, не мог бы он привезти мне одну примочку… для айфона… если у него будет время.

— О, я думаю, что да, — с явным облегчением произнесла Флориана Мандель. — Поговори с ним об этом сегодня. Когда ты вернешься?

Но ответа на свой вопрос она так и не получила — Сезар захлопнул за собой дверь, даже не дослушав мать до конца. Несколько минут она неподвижно стояла посреди холла, под «фамильной» люстрой, глядя на закрытую дверь и думая о том, что ей все же стоило бы усилить контроль над своим четырнадцатилетним сыном. Но как этого достичь, если он говорит и ведет себя совершенно как взрослый… как будто ему лет двадцать… или даже больше!

Сжимая в руке сумку, Сезар прошел через сад и оказался возле сарая. Ключи не понадобились: дверь была открыта. Он вошел.

Кошки уже не было — он вспорол ей живот в тот же вечер, чтобы лишний раз не подвергать себя риску (экзекуция была медленной и невероятно возбуждающей). Вместо нее на верстаке сидел садовник Бернар и ждал его.

— Никто тебя не видел? — спросил Бернар.

Подросток с таким презрением взглянул на этого толстого, плохо выбритого человека — настолько жалкого, настолько убогого по сравнению с ним самим! — что тот не осмелился повторить вопрос. Он лучше других знал, что скрывается за бесстрастным лицом и спокойным взглядом его гостя.

Бернар встал с верстака, подошел к небольшому старому холодильнику и вынул оттуда какой-то сверток.

— Что это? — спросил Сезар.

Садовник приблизился и положил сверток на верстак.

— Бычье сердце, — ответил садовник.

Сезар кивнул и отвернул край бумаги. Хотя он еще не понимал отдельных деталей происходящего, но все же догадался — ему предстоит некое посвящение.

— И вот еще, — добавил Бернар, протягивая ему три иглы — длинные, острые и, кажется, старинные. — Ты ведь знаешь, что с этим делать?

Новый презрительный взгляд — и Бернар невольно попятился, словно его этот взгляд обжег.

— Я знаю, что с этим делать. Знаю как. Знаю где. И, кажется, даже знаю зачем. У меня есть адрес и все инструкции.

— Ты не хочешь малость подождать? Еще рано…

— Сейчас он на работе. А у нее вечерняя пробежка. Самый подходящий момент. Так или иначе, я справлюсь.

Бернар кивнул. Спорить было бесполезно. Он знал и это выражение лица, и этот тон. Еще раньше, когда Сезар был ребенком (впрочем, был ли он им когда-нибудь?), Бернара восхищало его лицо с тонкими чертами, бледная кожа, белокурые волосы, — все, что, как принято считать, обычно свидетельствует о невинности, — и садовник томился от похотливых желаний. Затем в один прекрасный день он застал Сезара отрывающим крылья у бабочки — с холодным садизмом вивисектора. Их взгляды встретились, и в тот же момент Бернар понял: этот ребенок был абсолютно, можно сказать, безупречно порочен — порок сиял в нем, незамутненный, как бриллиант чистой воды. Такой невероятный парадокс привел садовника в восторг.

— Мой отец уезжает на несколько дней по делам, — сказал Сезар. — Завтра…

Он положил завернутое в бумагу сердце и иглы в сумку, потом оценивающе взвесил ее на руке.

— Почему ты мне это говоришь? — спросил садовник.

— Потому что это тебе может пригодиться, — ответил Сезар с легким раздражением.

— А-а…

Больше он ничего не сказал. В последние дни мальчишка обращался с ним все более грубо, и Бернар уже начинал задумываться: а так ли уж хороша была эта идея?.. Но, конечно же, не ему было это решать…

— Сегодня ночью я приду сюда, — объявил Сезар. — Может, раньше, сразу как закончу… Сообщу тебе все подробности. Включая адрес квартиры в Сен-Жермен.

Он направился к выходу, но неожиданно обернулся.

— Есть вещи, которые нельзя откладывать надолго. Никак нельзя.

Глава 35

Они молча шли через парк, рука об руку. Бастиан не мог вспомнить, когда последний раз шел через парк пешком, а не ехал на роликах, и было ли вообще такое хоть однажды. Но в этот вечер, когда из его носа еще шла кровь, во всем теле ощущалась невероятная слабость, а душу терзало чувство вины, он нес коньки в руке, и они казались тяжелыми, словно гири. Он даже не подумал о том, чтобы их надеть и уехать, потому что нельзя было оставлять Опаль в одиночестве. С тех пор как девочка пришла в себя, она не произнесла почти ни слова и время от времени конвульсивно вздрагивала.

Наконец она прошептала:

— Извини. Мне жаль, что так получилось.

Бастиан не ответил. Он глубоко вдохнул воздух, уже насквозь пропитанный туманом, — воздух, который он мог… видеть, а ведь не так уж часто удается увидеть воздух, которым дышишь, не правда ли?.. Этот вдох доставил ему огромное удовольствие — словно туман был реальным подтверждением возвращения в реальный мир, где он, Бастиан, сейчас идет, живой и здоровый, рядом с самой красивой девочкой в лицее, да наверняка и в Лавилле, если не во всем мире, дрожащей как осиновый лист — из-за него…

— Это из-за меня, — сказала Опаль. — Это я виновата. Мне не стоило тебя в это втягивать. Даже не знаю, что на меня нашло… — Она вздохнула и неожиданно добавила: — А еще эта Анн-Сесиль… сука!

С последним определением Бастиан не мог не согласиться. Если бы Опаль и Жан-Робен ее послушали, он бы сейчас очнулся где-нибудь в одном из закоулков лицея или в каком-нибудь классе, не помня, как туда попал. Но, к счастью, не прошло и минуты, как он пришел в себя — слабый, растерянный, с гудящей головой, еще заполненной обрывками слов и образов. Анн-Сесиль к тому времени уже успела что-то наплести двум другим, но очевидно было, что ее авторитет «великой волшебницы» сильно померк в их глазах.

— Но никто не мог предвидеть, что все так обернется, — продолжала Опаль, и Бастиан не стал ее перебивать, потому что такая Опаль, которая была его ровесницей и говорила дрожащим голоском, нравилась ему гораздо больше. — Мы даже представить не могли, что у тебя такая сила!