Каменное море - Юрий Трусов

– А я отставку чистую взял… Не повезло мне, – стал рассказывать Раенко о своих делах. – Ох, как не повезло! Наш полк, отдаленный большим расстоянием, не мог присоединиться ни к восставшим в Петербурге, ни к черниговцам. Правительство, предупрежденное предателями, успело принять меры. Пестель был арестован за день до восстания, остальные руководители тоже. А за нами, сочувствующими, установился строгий надзор.

– Так что же, Николай Алексеевич, значит, все вольнолюбивые стремления заранее были обречены. Значит, сбросить ярмо деспотизма и рабства в России – только мечта? – спросил Сдаржинский.

– Отнюдь! Я совсем не вижу причины для столь горького вывода. Мне говорил один офицер, что смерть царя и доносы предателей заставили участников тайного общества поднять восстание ранее назначенного срока и без должной подготовки. Одно то, что правительству удалось обезглавить руководство и схватить Пестеля за день до выступления бунтующих войск в Питере, сыграло свою роковую роль. Да и ошибок много сделано было… Духу не хватало убить ныне царствующего деспота. И то, что Муравьев-Апостол не знал толком, куда вести своих черниговцев. А ведь их ждали свои…

– Ждали?

– Да. С нетерпением превеликим. Не знал Сергей Иванович Муравьев-Апостол, что более четырех тысяч крепостных в Белой Церкви, в имении Браницкой ожидали прихода его черниговцев. Тогда бы воспылало пламя крестьянского бунта!

– Так ведь это же пугачевщина! Какой ужас! – воскликнул Виктор Петрович.

– Да. Самая настоящая пугачевщина. И ежели бы мы ее не боялись, как черт ладана, может быть, не торжествовал бы сейчас царь…

– Но неужели воинство наше столь царю покорно? Неужели офицеры и солдаты наши и не пытались выйти из власти царя? Неужели нет более смелых? – воскликнул Кондрат.

– Должен сказать, что не все покорны страху рабскому. Но, видно, плохо еще солдаты наши понимают, как свободы добиться. А случаев возмущения среди воинов было немало. Вот хотя бы случай в Полтавском полку. Вы, наверное, знаете? Нет? Так я расскажу. Во время смотра Полтавского полка прапорщик Степан Иванович Трусов выбежал вперед перед строем, взмахнул обнаженной шпагой и обратился к солдатам:

– Ребята! Бросайтесь в штыки! Найдем вольность и независимость! У нас государь не есть государь Николай Павлович, а тиран!

– А далее Трусов так выразился про особу его императорского высочества и всю царскую фамилию, что у царелюбов-офицеров волосы встали дыбом… Они бросились на прапорщика, но он успел добежать до первого взвода и обратиться к нему с этим же призывом.

Солдаты Полтавского полка, хотя и ответили сочувственными возгласами, все ж не имели духа поддержать Трусова. Они лишь поколебали свои ряды. Страх оказался сильнее. И Трусов был схвачен на их глазах офицерами.

– Какая же участь этого прапорщика? – спросил Иванко.

– Говорят, что сам император был настолько испуган выступлением Трусова, что повелел судить его вопреки обычным проволочкам в течение двадцати четырех часов. Военно-судовая коллегия приговорила «лишить его живота отсечением головы». Но Трусова все же не казнили, а, лишив чинов, орденов и дворянского достоинства, заковали в кандалы и отправили в Бобруйскую крепость на каторжные работы,[92] где он и сейчас, вероятно, находится. Вот видите, есть еще смелые люди в русской армии…

– Я верю, что есть! Но что делать нам, не таким смелым? Давайте, Николай Алексеевич, поговорим о вас и о нас, – мягко перевел разговор на другую тему Виктор Петрович.

– После восстания служить в полку не стало возможности. Начальство всеми правдами и неправдами притесняло меня как вольнодумца. Каждый день не обходился без неудовольствия, которое выказывали батальонный и полковой командиры. На моих глазах зверски избивали солдат, придирались к малейшей неисправности в несении службы. Такие сцены были тягостны моему сердцу, я не выдержал и подал прошение об отставке. Полковый командир, казалось, только и ожидал этого.

«С вашим вольномыслием надо было давно так сделать», – сказал он мне, принимая прошение.

– Отставку я получил, разумеется, без задержки. Также как и разрешение на выезд за границу на предмет поправки здоровья, в самую Италию.

– Да, вы выглядите неважно. Похудели изрядно, – сказал Сдаржинский, разглядывая измученное лицо Раенко.

– Что вы! Я хоть и похудел, но чувствую себя здоровым как никогда. И еду в самом деле в Италию. Но для того, чтобы затем попасть в Грецию – сражаться за ее свободу.

– Чтобы погибнуть под пулями или ятаганами этих ужасных янычаров? – спросила, войдя в комнату, Наталья Дмитриевна.

– Нет! Не для того, чтобы погибнуть, а чтобы победить, милостивая государыня. Мы, уцелевшие от бури, должны продолжать дело тех, кто погиб за свободу, кто заживо похоронен в казематах. Мы не имеем права умирать! И если я лишен возможности сражаться за свободу на родной земле, то я буду драться за нее на чужбине. Это тоже приблизит час вольности и на нашей родине.

– Вы поедете один?

– Нет. Надеюсь, что у меня будет и товарищ.

– Кто, если не тайна?

– Нисколько.

Николай Алексеевич многозначительно посмотрел на Иванко.

А тот вдруг решительно подошел к нему.

– Николай Алексеевич, если вы – в Грецию воевать, возьмите меня. Я готов.

– Вот вам и ответ, – улыбнулся Раенко Наталье Дмитриевне и обратился к Иванко: – Друг мой, конечно, возьму! Только пусть отец твой согласие даст.

– Батько мне всегда благословение даст.

– Я это сам хочу от него услышать. Разрешите вашему сыну со мной уехать? – спросил Раенко у Кондрата.

– А позвольте сначала узнать, на каком он у вас положении будет? – в свою очередь задал вопрос Кондрат.

– На положении друга – товарища по оружию. Я уже был на чужбине и знаю, как трудно без верного товарища. А мы с ним все: радости, горе, деньги, пищу – будем делить сообща…

Кондрат медленно подошел к сыну. Он обнял его и трижды поцеловал.

– Что ж, сынку… Благословляю в заморский путь дальний. Не срами только нашего роду казацкого.

Ранним октябрьским утром Раенко выехал вместе с Иванко из Трикратного в далекую Италию.

XXXIX. Холм у Эгейского моря

Через пять лет около Трикратного вырос молодой лес. Окрыленный первыми успехами, Виктор Петрович стал расширять площадь древесных насаждений. И уже не десятки, а сотни десятин черноморской степи прикрыли от палящего солнца спасительные зеленые кроны.

Сдаржинский, не имея специальных знаний как лесовод, приобрел в этой области такой опыт, что вынужден был консультировать иногда дипломированных лесоводов-специалистов. Да, именно вынужден! Почти поневоле… Потому что к нему за советом приезжали лесоводы из самых отдаленных мест.

В Трикратном было чему поучиться и было что посмотреть.

Вокруг имения зашумели листвой, хвойными лапчатыми ветвями около трехсот видов диковинных растений, выписанных не только из отечественных питомников, но даже из Франции, Германии, Северной Америки. За их семенами й саженцами стали приходить к хозяину Трикратного даже те, кто когда-то яростно спорил с ним, отвергая его идеи.

К опыту лесовода у Виктора Петровича прибавился и опыт по устройству плотин. Он уже знал, как сооружать гребли, устойчивые к напору воды, как из золы да перегноя делать для них надежные фундаменты, как добиться, чтобы в ставке всегда была свежая вода.

Много тайн земли, древних, как она сама, узнал Виктор Петрович от народа, среди которого жил.

Много он узнал от человека, который был наблюдательней его самого, хотя и менее искушенный в книжных знаниях. Этот человек великолепно разбирался в великой книге природы и в книге человеческого сердца.

Таким человеком стал для него Кондрат.

И когда Сдаржинский мысленно производил оценку сделанному, то надо отдать ему справедливость, он понимал, что в этом заслуга его помощника. Заслуга любознательного, наблюдательного, трудолюбивого Кондрата.

И не удивительно, что он не только уважал, но и испытывал к Кондрату нечто большее, чем дружескую привязанность.

Поэтому Виктору Петровичу сейчас было тяжело скрывать от Кондрата одну важную для него тайну.

А тайна эта приехала в Трикратное зимним вечером в пакете, присланном Раенко из далекой Греции.

Пакет был доставлен не по почте. Потому что Раенко как генералу[93] республиканской греческой армии было бы неосмотрительно пользоваться услугами почтового ведомства Российской империи.

…Пакет вручил в собственные руки Сдаржинского прибывший в Россию грек-негоциант.

Это было пятое письмо от Раенко, присланное из Греции.

В своих предыдущих письмах Раенко и Иванко писали о том, как они сражаются в рядах храброй, но плохо обученной и плохо вооруженной республиканской армии. Они рассказывали, как под знаменем замечательного греческого полководца, выходца из самых низов народа Георгиоса Караискакиса прошли победоносно по горам центральной Греции – Румелии. Как сражались в битве при Арахове, где вместе с голодными и разутыми патриотами наголову разгромили отборное войско султана. От этого письма веяло молодым мужественным задором.