В моей руке - гибель - Татьяна Степанова

Смуглое лицо ее было серым — Он жив! Георгий ваш жив, Лейла! У него только челюсть сломана! Он жив, не погас! — крикнула Катя. — На него напали там, у реки, эти сволочи!

— Лек-карство мое, — прохрипела цыганка. — Сердце… словно кол мне туда забили… Не могу… идти совсем не могу…

Ноги не слушаются… Сыночек, где же ты был… Мы тебя искали… Мальчик мой… Детей Яна увела… А я… идти не могу…

Таблетки. У меня кол, кол в сердце…

Катя прислонила парня к забору. Он шатался, как былинка, но стоял. Даже пытался поддержать мать. Катя, чувствуя, что ее начинает охватывать паника, огляделась: у Лейлы сердечный приступ, возможно, даже инфаркт, симптомы были Кате знакомы. Нужно лекарство — сустак, нитросорбит, нитроглицерин…

— Лейла, я сейчас! Где в доме лекарство? Вы не шевелитесь пока, я мигом… В доме наверняка кто-то есть, мы сейчас вернемся! — Она побежала к дому.

И вот там во дворе увидела… Степана Базарова. Он стоял в одиночестве над опрокинутым столом, одетый во все черное, явно воображавший себя демонической и страшной личностью. У его ног валялись обрывки скатерти, осколки посуды.

А среди этого разгрома, скорчившись и закрыв голову руками, в пыли лежала женщина — та самая цыганка, что некогда предупреждала Катю о записи по телефону. Она всхлипывала и все пыталась подняться. Но всякий раз, как она вставала на четвереньки, Базаров сильным ударом ноги снова валил ее в пыль.

Бывают моменты, — когда слепнешь от ярости и омерзения.

Голос рассудка умолкает, внутри поднимается что-то тяжелое, липкое, черное, страшное — волна, готовая накрыть тебя с головой. Базаров ударил цыганку еще раз. Она с плачем рухнула лицом вниз. И больше не поднялась сил не было.

А Катя… не помня себя от слепого бешенства, нагнулась, быстро подняла из травы осколок шифера и с силой запустила им в Базарова.

Если бы эта штука попала близнецу в голову, возможно, и… От сумы и от тюрьмы, говорят, зарекаться не надо. Но, видно, убить Степана Базарова даже в порыве аффекта было не так-то просто. Его реакция была молниеносной, несмотря на то что он стоял к Кате спиной и вроде бы ее не видел. Бросок в сторону — и шифер только задел его плечо. В следующую секунду близнец обернулся и… Катя невольно испуганно попятилась. Лицо Базарова показалось страшным — мокрое от пота, черное от копоти. Он улыбался! И словно совершенно не удивился, увидев ее посреди этого побоища.

Возможно, и узнал ее не сразу — словно находился в каком-то трансе. Ноздри его раздувались, он словно бы с наслаждением принюхивался к запаху пожара. Руки его тоже были черны от сажи, костяшки пальцев разбиты в кровь. Он одним прыжком достиг Кати, схватил ее за руку, запрокинул голову, хохотнув хрипло:

— Яркое зрелище, а? Скоро… — Он выталкивал из себя слова с паузами, словно был пьян, но вином от него не пахло. — Скоро ни одной черномазой твари тут не останется.

Всех выбьем. Понастроили себе тут теремочков — ничего!

Это начало только, узнают еще нас. А когда узнают — кровью, не соплями захлебнутся. Это наша земля. Черно… нам тут не нужно!

— Ты… ты чего? — Катя попятилась, он стиснул ее кисть. — Ты что вытворяешь, Степка? Ты спятил, что ли?! Сегодня же похороны, сегодня твоего отца хоронили, а ты после этого…

У нее противно дрожали колени, дрожал и голос. Она убить себя готова была за эту трусость, но… Только сейчас вот она наконец осознала, что секунду назад могла убить этого потного, пахнущего гарью парня.

— Что вы делаете, ты и эти твои мерзавцы? Как шакалы ведь… Они же вас не трогали. Цыгане вас не трогали! У них сегодня праздник! — Катя пыталась вразумить его.

— Никто, никто, ни одного черномазого здесь не будет. — Он ее даже не слышал. — Инородцев, чужих, цыган, чеченов, кавказов — всех выбьем! Правильно, что пришла посмотреть… Умница. Яркое зрелище…

— Я к ним в гости приехала на праздник! — заорала Катя. — Опомнись, что вы делаете? Это же уголовщина, Степка! Ты… ты посмотри, на кого вы похожи — фашисты, эсэсовцы… За что ты женщину-то бьешь?! Яркое зрелище сволочь ты фашистская, ненормальный придурок! Ты мне казался… я, дура, еще думала… Да иди лучше своих гусениц ешь!!

Он дернул ее к себе.

— Зачем — тебя интересует? Зачем я это делаю? Гляди: все себе захапали, лучшее место, землю, понастроили своих нор, крысы…

— Им землю районная администрация дала! — Катя чувствовала, что эта ее нелепая «администрация» еще хуже, чем швыряние шифера.

— Народ не хочет, чтобы эти черные крысы тут жили, — ответил Базаров. Заворовали все. Всю округу. Спроси любого: хочет он, чтобы они… хочет их тут? Нет! Спроси — хочет цыган себе в соседи? Народ наш…

— Да ты что все «народ-народ»! — Катя орала, не помня. себя от ярости, бешено выкручивая руку, пытаясь вырваться, но пальцы его были как клещи. Ты что, живешь здесь, что ли? Приезжает раз в год… Со своими уродами… Ученички!

Как собаки вы, фашисты… Школа у них, обряды, посвящение, ножи… Я сразу поняла, зачем они вам! О местных он заботится тут, народ его, видите ли, волнует! Пусти меня! Там женщине плохо, ей помочь надо… Пусти! Народ у него…

А что ты этому местному народу сам-то сделал? Молчишь?

Думаешь, никто не догадывается, что ты тут по ночам вытворяешь?!

Она выкрикнула это в бешеной запальчивости и… осеклась. Ее поразили его глаза. И улыбка, снова появившаяся на его губах. Он нагнулся к самому ее лицу.

— И что же это я по ночам вытворяю? Что ты про меня знаешь?

И тут где-то далеко на шоссе за лесом послышался вой сирены — то ли пожарные, то ли милиция. Из-за угла дома вынырнули трое камуфляжников.

— Легавые! Учитель, убираемся? Провода мы оборвали.

Долго будут эти цыганские выблядки нас помнить! Учитель, так мы на станцию, а ты куда?

Базаров обернулся. Всем корпусом. Так оборачивается зверь в клетке, когда его дразнят. Сирена выла, как стая зимних волков, все ближе, ближе.

— Я доволен. Все прошло удачно, — говорил он спокойно, деловито. Транс его словно улетучился сам собой. — Теперь делайте как условились. Встречаемся — знаете где.

— Пусти меня! — Катя снова начала бешено вырываться, вой сирены словно придал ей сил. — Там женщине плохо, Лейле, гадалке — сердце у нее! Я за таблетками шла… Отпусти меня!

— Будешь так дергать руку — сломаю, — с ужасным спокойствием сказал Степан.

— Да ломай к черту! — Катя с размаху ударила его в грудь кулаком. Но это было все равно что бить камень: броня мышц, пресс чемпиона — сволочь Степка! Ей хотелось реветь, выть от злости, от бессилия.

На его губах была все та же слабая улыбка, он словно бы решал, как поступить.

— Ломай… какая щедрая. Надо же. А вот я воспользуюсь щедростью-то. Он внезапно резким движением заломил ей руку так, что Катя только сдавленно крикнула. — Вот сразу и кончились все щедрости, остались только бабьи сопли…

Я думал, что ты просто дура, а ты истерическая дура, идейная.

И не такая уж и красивая, как Димке вон кажется… А ты ведь всегда не его, меня хотела. Катюша. Ну сознайся — я никому не скажу. Я ж по глазам видел. Я все вижу, за версту чувствую.

— Лжешь! Врешь ты, я… — Катя высвободила голову из его грязной, пахнущей железом ладони. Сердце ее сжалось: он лапал ее грубо, намеренно причиняя боль. Но даже не от этого на глаза ее наворачивались злые слезы. Он назвал ее дурой, истеричкой, некрасивой — черт с ним, возможно, и прав, дура она и истеричка, раз за себя постоять не может.

Главное, от чего ей сейчас снова хотелось разбить ему голову, — он сказал чистую правду о том, что она совсем недавно испытывала к нему, к этому… Хотела. Господи, как порой мужчины умеют унизить, причинить боль одним словом.

И как одним ударом кулака они разбивают все воздушные замки, воздвигнутые в их честь, все женские грезы, надежды, сны…

— Ты лжешь, лжешь, лжешь, — Катя не хотела, чтобы он видел ее слезы, вот-вот готовые хлынуть.

— Да заткнись ты, дура! — прошипел он и ударил Катю ребром ладони по шее.

Пришла в себя Катя только через несколько секунд (минут, часов?) уже в машине: джип, а в нем Степан Базаров и шесть его ученичков — как селедки в банке. Катя почувствовала, что сидит у Базарова на коленях. Он придерживал ее левой рукой, легонько вроде бы. Очнулась же она от того, что он… коснулся ее шеи губами. Нет, это не был поцелуй. Он провел языком по ее коже. Она слышала его дыхание, его сердце. Он расстегнул свою куртку, под ней было голое тело.

Прижался к Кате. Сквозь тонкую ткань кофточки она ощущала, какое у него тело — горячее. Суперсамец. Господи, так вот они какие в жизни… Катя чувствовала тупую боль в ключице, шея тоже болела. А ведь он ударил ее в четверть силы.

Захотел — убить бы мог, ребром ладони по шее-то… Они вон какие кирпичи перерубают! После того как он ее ударил, у Кати внутри словно что-то оборвалось. И дело было не в боли. Что сломанные кости, синяки? Срастутся, заживут. Но ее ни разу в жизни не ударил ни один мужчина. На нее никто ни разу не поднимал руки, не повышал голоса, и то, что он это сделал… Она и представить себе не могла, что с ней кто-то посмеет обращаться вот так…