Меморандум - Александр Петров
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так в моем молитвенном правиле появился акафист благодарения Бога за всех и всё. Не сразу, но через месяц-полтора страсти в душе улеглись. И вот, наконец, наступило то, чего мы просим в молитве: «Ослаби, остави, прости, Боже…» — поздней ночью на волне полной всеохватной усталости пришло ощущение прощения.
Как тогда, на Святой земле, на берегу Галилейского моря, где Спаситель произносил божественные слова о любви к врагам — перед моим внутренним зрением прошла череда людей. Вот они: мои грабители, обманщики, ненавистники, угрожавшие убить и отобрать квартиру; вот они: убийцы моих друзей, родичей, моего народа — палачи, истязатели, мучители, насильники, мздоимцы, соблазнители… И только жалость к ним, и только живая пульсация Иисусовой молитвы о помиловании этих несчастных, обманутых врагом человеческим, которые пополнили сонмище христиан-мучеников, ликующих ныне; которые сами горят в огне с выпученными глазами, мечтая хоть о капле влаги на раскаленный язык — как не пожалеть их… Ведь все до одного мы — преступники, предатели, великие грешники, независимо от того, чувствуем себя таковыми или нет. «И первый из грешников аз есмь!»
Где-то на очень большой глубине сердца вспыхнул крошечный огонёк и высветил «радость спасения» — я бросился к столу и покрыл несколько листов большого блокнота торопливыми каракулями. Утром перечитал. Да, да, да — ко мне вернулась творческая благодать, вдохновение.
За три дня до Третьей мировой
Не хотелось уезжать из этого сказочного городка, ох, не хотелось! Но секретарь протянула мне билет на поезд, отмеченную командировку:
— Звонил ваш начальник и велел отправить домой первой же оказией. Так вы уж поторопитесь, до вашего поезда двадцать минут. Успеете!
— Купе отдельное? — с надеждой спросил я. Это было одним из условий командировки, которое я поставил боссу, в тайне надеясь, что он его не примет, командировка сорвется и я продолжу плановую работу. Но тот, сверкнув лысиной и золотой оправой очков, согласился и велел секретарю забронировать отдельное купе.
Мои рабочие дни в газете подходили к концу. Устроился я в редакцию по совету знакомого и не знал тогда, что политика газеты весьма двойственна. Позже мне пояснили, что благословил учредить печатный орган священник весьма знаменитый чуть не на весь мир, вот только в стране проживания его взгляды считались, мягко говоря, спорными, модернистскими и даже либеральными. Меня там держали, терпели и печатали скорей всего в качестве примера демократичности: видите, у нас тоже есть разногласия, но мы терпим инакомыслящего ради любви. В командировку ехать не хотелось, и вообще был уверен, что это последняя моя работа в газете. Пора, пора уходить, а то скоро от меня отвернутся православные, никто руки не подаст.
Вопреки моей тайной надежде, секретарь ответила:
— Да, всё как вы пожелали! На фирменный поезд с оплаченными обедами и бельем. Поторопитесь!
Мне только и оставалось, что взять в отведенной мне угловой комнате редакции дорожную сумку и выйти на вымороженную улицу, залитую ослепительным солнцем антициклона. Я еле передвигал ноги, чтобы опоздать на поезд и остаться хотя бы еще на пару дней. Мне очень нравился этот городок, его добрые наивные селяне, бесплатные обеды из экологически чистых продуктов. После шумной столицы, отравленной духом всеобщего стяжательства и вездесущей суетой поросят у нефтяной кормушки. «Поросятам дала?» — «Ага, скормила» — «Мишку опохмелила?» — «Что ж я совсем без понятия! Конешна!» — «Тогда что стоишь, как раззява, ступай на гумно!»
И вот поросята визжат у корыта с нефтяными помоями, загулявший по ночным клубам богемный народ расслабляется, а народ-кормилец, ни емши, ни пимши сутрева, отрабатывает назначенную повинность на бесчисленных работных гумнах. Только здесь, всё не так. Здесь работают все, даже местные олигархи на стареньких «восьмерках» и «нивах» — что наработаешь, то и поешь. И трудятся-то как-то привычно, старательно, без суеты и лихой энергии жадности. В этом крошечном городке все как одна семья, в которой конечно не без урода, но и не без праведника. Пять дней я упивался тишиной, пронзительно чистым воздухом, наваристыми щами, ручной лепки пельменями, теплым хлебом с хрустящей корочкой, молоком по жирности напоминающим сливки. По своей въедливой натуре докапывался до самого дна души простых людей, и вместо привычной мутной трясины, там, на глубине, я открывал чистые струи живой воды, хрустальные родники, бьющие со дна, золотых рыбок, лавирующих между пушистых изумрудных водорослей. И вдруг — уезжай! Куда? Обратно в этот караван-сарай к визгливым поросятам и клубным прожигам, в дымный смрад улиц, оккупированных безумными авто-монстрами!..
Так, ворча, еле передвигая ногами, заглядывая во все подворотни, зигзагами, как одуревший со страху заяц, я доплелся все-таки до пряничного вокзальчика в тайной надежде опоздать, сдать билет и вернуться обратно хотя бы дня на три-четыре…
Нет, успел! Фирменный поезд, самый скорый и важный, опоздал вместе со мной именно так, чтобы подъехать, поскрипывая пружинами, пощелкивая колесами по стыкам заиндевевших рельс — именно в ту минуту, когда, еле ворочая ногами, я взошел на платформу и недоуменно застыл, разглядывая алые полосы по синеве и сверкающие стекла на обветренной морде подъезжающего литерного поезда.
К распахнутой двери шестого вагона я подошел в компании человека в бороде и некогда белом полушубке. Он тоже никуда не спешил, будто тянул время. Я показал проводнику билет с истерзанным паспортом и отошел в сторону подышать. Бородач оглянулся и шепотом заговорил с сонной проводницей пенсионного возраста. Она отрицательно закачала головой и мягко отказала «дедушке», посетовав на то, что поезд фирменный, поэтому свободных мест в нем практически не бывает. Бородач отошел на три шага в мою сторону, растерянно оглянулся, увидел меня и протяжно вздохнул. В его глазах промелькнули смущение, недоумение и глубокая покорность судьбе. Мне этот старчик показался весьма симпатичным, подумалось, вдруг разговор с ним стал бы неплохим завершением статьи об этой очаровательной глубинке… Я подошел к проводнице, поймал ее усталые глаза, говорившие: «Ну что еще, вам всем от меня надо?»
— Добрая наша хозяюшка, — сказал я с баритональными вибрациями в гортани, — а давайте поселим этого милого старичка в моем купе, я ведь там один?
— Разве? — чуть слышно отозвалась она. — С чего бы это?
— Да вот настоял на этом условии, а то бы вовсе не поехал сюда. Пустите его, а?
— Ладно, пусть заходит, только всё на себя возьмешь, чтобы мне не досталось.
— Не волнуйтесь, я всё улажу. Мне не в первой.
— Дедуля, заходи, — сказала она старику, — тут барин за тебя словечко замолвили.
Бородач улыбнулся по-детски, чуть обнажив ряд крепких белых зубов и, кивнув мне и женщине «спасибочки, дорогие мои», вошел в натопленное полусонное нутро вагона.
Елена Ивановна — так звали проводницу — принесла нам по паре стаканов крепкого чаю в дребезжащих подстаканниках с кремлем на борту, улыбнулась «дедушке», подозрительно кивнула мне, и мы с попутчиком остались вдвоем.
— Куда же вы направляетесь, — спросил я, распаковывая хлопающий пластиковый контейнер с сухим пайком, раскладывая по столику щедрые железнодорожные дары.
— Так в Москву, сынок, — ответил тот мягким голосом, без стеснения орудуя пластмассовым ножом, сооружая себе многослойный бутерброд с сыром, сервелатом и джемом.
— Да зачем же из ваших блаженных краев — да в этот вертеп разбойников.
— Именно потому, что в вертеп, потому что разбойников, — загадочно протянул тот.
— А я в этом городке хотел бы остаться навсегда. Очень понравилось мне у вас: тишина, покой, добрые гостеприимные люди.
— Да всё уж, милый друг, приходит конец покою и тишине. Скоро начнется…
— Почему конец? — Дернулся я всем телом. — Что начнется?
— Предреченное Иоанном Богословом и другими святыми. Неужто не читал?
— Читал, отец, — кивнул я с саркастической улыбкой. — Только сам Господь сказал, что сроков тех никто не знает, токмо Бог Отец. Так что любые предсказание времени конца света — это заведомая ересь.
— Так-то оно так, — преспокойно сказал старик, откусывая небольшие кусочки своего трехэтажного бутерброда и запивая душистым чаем цвета «настойки йода спиртовой». — Только сказано, возьмите подобие у природы: если листья у смоквы мягкие и солнышко пригревает, значит весна приходит. Так что близ, дорогой, при дверех…
— Так я не понял, почему в таком случае в Москву, если сказано убегать в горы, схватив первое, что попадет под руку из вещей.