Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так вот, Федя, едва ты не уморил нас с Данилычем, – отходя к окошку, за которым по-прежнему то лило потихоньку, то морозило хмуро, Охлябинин крякнул, поводя итог.
Но ничего не ответил Федька. Гулкая Ночь всё ещё билась в его грудину, изнутри, и это было тяжело.
Государь появился из боковой двери. Охлябинин тут же кратко откланялся.
Он стоял, потупившись в узор ковра, и ощущал всем телом оживание.
– Непогода нынче. Подойди, Федя. Глянь, что тут видишь.
Федька приблизился к низкому широкому квадратному столу, перед коим в кресло широкое, не праздничное, поместил себя с удовольствием государь. Отвёл за ухо упавшую прядь.
– Ежели твои – чёрные, побьёшь ли меня? – государь смотрел чуть мимо доски на его голые длинные стройные ноги, в нерешительности как бы – и так величаво! – переступившие.
Фигур оставалось совсем мало, Федька растерялся.
– Пешки у меня одни, да конь, против твоих двух.
– Внимательнее глянь. Пешка в игре – наиглавнейшая фигура может быть.
Федька чуть не подпрыгнул, увидав, что остаётся шаг всего до обращения его пешки в ферзя на вражеском поле, и уже руку поднял шаг этот сделать, но радость сменилась отчаянием горьким. Едва родившийся ферзь тотчас падёт под броском белого коня, его стерегущего.
– Не можно мне так – ферзя жертвую!
– Ну так и жертвуй! Тебе иного пути нет. Не станешь ходить – признавай поражение.
– Обманываюсь, чую, а в чём, не пойму! Тебе шах, государь, – изъяв с доски пешку, и заменив её ферзём, в предвкушении подвоха, Федька с гримасой боли наблюдал пожирание всей своей надежды конём царя.
– Ну? Теперь видишь, что жертва оправдана?
– Да чего уж тут видеть… Я всего лишился, двинуться никуда не могу более.
– Это как – всего?! Жив ещё король твой. А ведь гляди, и я недвижен теперь. Подставил ты ферзя не просто так, шахуешь мне, на что я должен тебя непременно сожрать. А после уж коня моего твоя вторая пешка бьёт. И что в итоге, зришь? Да, заперты мы оба с тобой получились, точно в клетках, ни шагу никуда. Кони наши уйти не могут – тогда королей без защиты бросают. Короли же тоже не ходоки – под шах попадают тут же. А что сие означает?
– Ничья, как будто. Только вот не понять, победа ли обоих?
– И что проку в такой победе. Разве что не мертвы обое.
– Ни живы, ни мертвы. Мир, да поневоле… Так, что ли?
– Так. А польза в том, что, покуда не проиграна партия, право имеем новой расстановкой игру продлить.
Так, всё так, и сказ о том, как один ферзь королём сделался, нам обоим известен. Но то – сказки. А нам жить сейчас.
– Федя.
Он вдруг приятно почуял свою свободу под подолом короткой рубахи. Приблизился, опустился к ногам государя, и дождался дозволения взять и целовать руку его.
– А кто тебе о непогоде-то сказал?
Губы Федькины замерли, и он сам весь как помертвел, и отполз тихонько на заднице по ковру, страшными распахнутыми зелёными очами на него глядя.
И молчал. И государь тоже молчал.
– Нешто не помнишь ничего, Федя?
Отчего же… Помню.
– Помню… Как будто матушка звала меня. Плох я был совсем, да, государь мой? – еле вытолкнул из себя.
– А про чёрный Огонь Велеса что говорил, помнишь же?
– Нет, государь мой… – прошептал он, начав заново сотрясаться глубинной дрожью.
– Неужто не помнишь ни слова!.. – так горько падали вопросы, мукой мученической будто бы сожалея о его нынешнем беспамятстве. – Да как же так, Феденька!
– Пошто пытаешь! – весь содрогаясь, он глянул только раз вверх.
– Федя, ты же про Велесов Огонь всё вызнал, допрежь того, как упал тут. Как танцы нам там показал. Не можешь ты ничего не помнить!
– Государь!.. – он только отползал, пока не упёрся спиной в свешенный край мехового одеяла, в высокую постель. – Допрежь только игрище только было, тебя потешить хотелось! Так про то, про День Николин, и Змея, и Зимника со зверями ведь всем с малолетства ведомо…
– Не таись. Ты сейчас тут со мной только. Как и тогда. Только мы двое были перед Господом.
– Не помню ничего… Прости, что сделал я, и что сказал, того не ведаю, не ведаю!
Он лежал в ногах государя, и заново умирал. И тогда под мышки его подняли сильные твёрдые ладони, лицо его осенилось лёгкими щекотными поцелуями, и приказано было отдыхать. Но Федька весь сжался, отказываясь верить, что прощён.
Государь только головой качал, наблюдая, как он едва дополз до ложа, старательно продляя приметы недавнего ужаса от неведомой как будто самому провинности. Пусть о вещании своём потустороннем не помнит, ведь ежели через него Иное говорило, как старик-колдун пояснял, да и ему самому после понятно без пояснений стало, то понятно. Но нежели и остального не осознавал? Нежели этакий огнь и услаждение возможно без всякой памяти творить и принимать… Да и к лучшему это, может. Не отмолить теперь такого, на Рождественский-то пост оскоромиться дико! Наваждение, истинно, наваждение, только почему-то нет раскаяния, хоть должно бы. Не зло то было, видно? Не бесовы увещания? Но бесы искушать должны, сулить благодать желанную взамен души, а в тех речах, и хвалебных, и страшных силой, ничего не обещано было, кроме горькой горечи Ивашке бедняку да долгой славы царю Ивану. Всё его естество прочитал кравчий, едва не дитя годами, и отмерил мерою полной так, как сам бы не смог о себе размыслить! Не посмел бы дерзновенно вознестись настолько. Настолько в кровавой славе взлететь, в вере беспредельной себе довериться, как единственной правоте Божией ради спасения всего, что дорого, важно, и по эту и по ту сторону! Как помыслишь о том, снова в ту бездну летишь без возврата… И ведь ежели б не надо было утром подыматься и венец свой проклятый на главу воздвигать, по Долгу и Совести, так и не вынался бы из объятий твоих. Слушал бы век над собой приговор твой. Каялся бы и плакал, и очистился бы, я знаю, знаю… Преисподнюю мою ты мне показал, аки на ладони всю. Грядущее моё! Смутил душу до последней крайности. Исповедался я во отрочестве одному лишь Макарию, а после – только Кириллу Белозёрскому, так, как нужным почитал. Но и им никогда не было моего окровавленного сердца видимо. Всей моей истины. Только тебе оно открылось. Никто со мною так говорить не может. Василий Блаженный мог. Не со мною – с царём во мне говорил. И Максим-Грек… Тот тоже ничего не страшился. Ибо за ним само Небо Изначальное стояло. Ничего не боялся прямо всякому в очи вперить… Земное всё было ему уже далеко, но
