Луи Вутон - Армин Кыомяги

18 декабря

На глаза то и дело наворачиваются слезы. Ну, и пусть. Я хоть человек и отзывчивый, и всегда готов помочь, но уже даже и не стараюсь переключиться на светлые мысли. И это нормально, ведь радостных тем для таких мыслей больше нет.

Раскаляю по несколько полных чугунов камней и часами с крокодильим терпением жду, когда моя Ким смягчится. Тогда забираюсь на нее, наши глаза встречаются, в ее радужках светится подогретая технологическая верность, мои все сильнее увлажняются солеными слезами. Двигаю бедрами. Механически, с безрадостной самоочевидностью, словно бы моим телом уже не управляют чувства, вызванные химическими процессами. Я это не я. Я – частичка миллиардократного Мы. Я марионетка, чьими неуклюжими движениями руководит невидимая грибница испарившегося человечества.

И где теперь это наше Мы? Где жаждущая секса армия зависимых наркоманов, подсевших на иглу эйфории счастья? Оттрахали эту планету в клочья, словно секс-куклу разового использования. И что дальше? Будем сношать другое небесное тело, предварительно определив с помощью матричного телескопа и GPS-навигатора точные координаты g-точек своей новой колонии?

Я так и не пойму, кто же я. Торчащая над водой макушка пирамидальной схемы нагрузки имени человечества или всего-то ничтожный камешек в ее залитом фундаменте, на который давит воображаемое бремя сбежавших победителей?

Правда непостижима. Добавляю ее в список миражей, сразу после истории, рекламы и музыки.

Не верю уже и своим слезам. Они вызваны не жалостью к самому себе и не гнетущим одиночеством, что выжимает меня как лимон. Остается подозревать опять же собственное тело. Кроме этого немытого, вонючего спутника жизни, этого органического горемыки, дрожащего от доводящего до безумия сознания временности бытия, больше здесь плакать некому.

А настоящая правда и должна быть неудобной и пугающей. Правда узнаваема по холодным мурашкам, которыми вместо букета цветов она одаривает тебя. Без этого правда похожа на шутку. Правда, которая ни на йоту не охлаждает, превращается в осмотрительное развлечение. Это все равно, что декорированная помпезным красноречием умозрительная критика общества, не имеющая на практике никакого лечебного эффекта, и которую жадно заглатывают гуманитарии, принимая за беллетристику.

В отличие от своего тела, я потихоньку начинаю примиряться с неизбежностью. Вопрос и ответ – это вовсе не мать и дитя, где всегда первая рожает второго. Вопрос подобен планете, которую время от времени болезненно атакуют метеориты или астероиды, но от которой главные ответы как блуждающие кометы самонадеянно держатся подальше.

Может, умнее вообще не задавать лишних вопросов, а просто жить – днем и ночью, летом и зимой. Проживать данную тебе самотеком жизнь. Хотя не факт, что делать это надо обязательно здесь, в этом благословенном ледяным изобилием мавзолее. Все же усыпальницы предназначены для мертвых, даже если они и забиты велосипедами, гриль-печками и яркими надувными кругами для плавания.

Я смоюсь отсюда, как только сойдет снег. Пусть он станет последним снегом в моей жизни. По своей глубинной сути, человек не похож на белого медведя. Человек – негр, им и останется. Вид собственного дыхания вызывает слабость в коленках. Как и северное сияние. Для этого волшебства мы слишком слабы и пугливы.

Холод страшнее темноты. Снег, если только захочет, вырубит тебя в разгар солнечного январского дня, так что к июлю от тебя останутся лишь изъеденные червями воспоминания да солнечные очки с линзами Rei-Ban, защищающими от ультрафиолетового излучения. Ты словно призрак несчастной головки сыра, нашедшей свой конец в части света с четырьмя временами года, куда она сдуру укатилась, сбежав от Микки Мауса.

Что-то подсказывает мне совершить даунгрейд в Африку.

Уходить следует тогда, когда появляется чувство пресыщения. Неважно чем. Это может быть жизнь, сновидение или роман (не дай, Бог!). Разумно было бы уходить здоровым, сильным и способным к анализу. Руководствуясь своей суверенной волей. А не в ужасе наблюдать, как неуклонно подрастает порог двери в сад дома престарелых, чтобы преодолеть который скоро понадобится звать на помощь Бубку. Уходить надо молодыми. Не имеет значения – из жизни или из умеренного пояса. С прямой спиной и высоко поднятой головой. Переступить через заброшенные промпарки и объекты недвижимости. Промаршировать подобно генералу, потерявшему в решающей битве весь личный состав и устроившему себе после этого парад с искупительным побрякиванием наград.

«Да здравствует! Да здравствует! Да здравствует!». Эти бравые крики с лесоповалов и свалок – искреннее ликование победителей или вдолбленный за годы учебы в основной школе патриотизм? Поди, разберись. А вдруг здесь есть скрытый смысл? Здравствовать, но где-нибудь в другом месте. Замаскированное восторженными восклицательными знаками заветное желание усталого общества.

Что знаю о жизни я, без пяти минут управляющий отделом маркетинга молокосос, после самовосхвалений получивший вожделенное место работы как бы в порядке тестирования. Без публики и привычной реальности. Немудрено, что чувствую я себя курсантом летного училища, в которого преподаватели не верят, а потому на веки вечные заточили в авиасимуляторе, где кнопки и рычаги управления на всякий случай отсоединены от проводки. Все кнопки кроме одной. Той, что включает развлекательную программу в туристическом классе.

Но у меня есть складной нож. Маленький многофункциональный армейский нож из Швейцарии, с белым крестом скорой помощи на красном фоне щита. В нем столько различных хитрых инструментов и приспособлений, что хватит целому человечеству для операций на мозгах.

Зажав нож в зубах, я ползу по полу салона в хвост. Меня никто не замечает. Все взоры прикованы к экранам, где идет прямая трансляция из кокпита самолета с Брюсом Уиллисом в главной роли. «Крепкий орешек 2». Вежливо извиняюсь, перебираясь через ноги пожилой пары, дремлющей в проходе к запасному выходу. Следуя указаниям прилепленной к стене инструкции, открываю аварийный люк и вылезаю на крыло. Снаружи собачий холод, минус пятьдесят плюс фактор ветра. Заглядываю в салон. Старики дрожат и вот-вот проснутся. Укрываю их одеялами и лезу назад на крыло. Спустя пять минут у обоих двигателей перерезаны глотки. Доступ топлива прекращен. Угол наклона воздушного судна меняется, но не резко. С перерезанным горлом далеко не улетишь. В глазах алюминиевой птицы темнеет, голова невольно клонится на грудь.

Снова забравшись в салон, попадаю в атмосферу нарастающей паники. Крен самолета вызывает резкое потоотделение и скачкообразное учащение пульса. Аритмию сердца, особенно в бизнес-классе. Глазам мертвенно-бледных пассажиров открывается одинаковая картина – как в иллюминаторах, так и на экранах. Капитан Джон Макклейн разделся до белой (почему-то испачканной) сорочки, бровь рассечена и кровит, лоб в бусинках пота. Заниматься пассажирами ему некогда. Все силы уходят на точное следование сценарию. Имена самих сценаристов выяснятся позже, как и заведено, в самом конце, когда все уже благополучно в жопе, и бесстрастным титрам надлежит охладить страсти до нормальной температуры. Я хватаю микрофон.

«Уважаемые пассажиры. Это не жизнь. Это кино. Пожалуйста, успокойтесь. Сейчас все закончится. Господин Уиллис посадит самолет на предписанный сценарием аэродром, надеюсь, более или менее мягко, после чего сунет в карман пару лимонов баксов, а мы все радостно разойдемся по домам с жирными от попкорна пальцами и вздыбленными от адреналина волосами. Прошу вас, сохраняйте спокойствие. Авиаперевозчик гарантирует счастливый конец. Это входит в стоимость билета. Даже экономкласса. Прикроем теперь глаза и сосчитаем от десяти до одного. Десять, девять, восемь, не подглядывать! семь, шесть, пять, четыре, три, два, один. Ну, вот!.. Конец. Кошмар закончился как длинная и серая жизнь».

Если кто-то слышит звон колокола, не верьте. Это всего лишь реквизит, который никогда не будет звонить по вам. Хемингуэй ошибся, как и с восходом солнца. Звуки, которые до вас доносятся, это чистой воды саундтрек. Насколько бы трагичной или глубокомысленной ни была мелодия, это всего лишь продукт. Заказанный средней руки композитору, мечтающему о паре тысяч баксов и золотом мужичке по имени Оскар.

21 декабря

Что предпочтительнее – мало и счастливых людей или много и несчастных? На чем вообще зиждется вера в силу больших вещей и масс, вера в большое, как таковое? Разве большой любит жизнь и защищает ее больше и лучше, чем маленький? Может, под мудрым руководством большого жизнь двигается в направлении того, что не напоминает выпавшую прямую кишку? Что, горбатый кит более совестлив и благороден, чем креветка?

А теперь, когда я остался один, все счастье мира, что – должно перекочевать в меня? В меня одного… Но хватит ли во мне места для того объема счастья, который еще полгода назад распределялся по кровеносной системе семи миллиардов сущностей? Гуманитарная катастрофа, о какой никто даже мечтать не мог.