Русский доктор в Америке. История успеха - Владимир Голяховский

— Знаешь, старик, я передумал: делай книгу один.

— Но ты же хотел…

— Я решил уходить с этой работы, хочу поступить на большую фармацевтическую фирму — там платят вдвое больше.

— Что ж, — вздохнул я, спорить с этим не приходилось. — Когда начинаешь?

— Да, понимаешь, в том-то и дело, что у меня нет никакого опыта. Я получил химическое образование, но всю жизнь был журналистом.

— A-а, ну что ж, начнёшь — и появится опыт.

— Без рекомендации другой фирмы туда не берут.

— Значит, нет надежды?

— Вот если бы достать такую рекомендацию, — протянул он мечтательно.

— Кто же тебе её даст, если ты не работал?

— Да мне тут обещал один… понимаешь, им там всё равно — был бы фирменный бланк с подписью.

— Да, но это…

— Э, да ты не знаешь, что ли, что на Брайтоне можно купить любую поддельную бумагу и даже фальшивые дипломы?

Этого я не знал, хотя в разговорах слышал, что кое-кто из беженцев пустился в разные мошеннические махинации и жульнические проделки. В основном тогда это ещё был мелкий обман. Крупные афёры пришли потом, когда Союз стал распадаться.

Так или иначе, с отказом Мусина помочь мне в устройстве публикации я опять был предоставлен самому себе. Это утяжеляло задачу, и с мыслями о новой ситуации я вышел из Каплановского центра в 10 вечера. Я шёл по 56-й улице, вокруг никого не было, и я не заметил, как возле артистического входа Карнеги-Холла ко мне пристроился молодой чёрный парень. Посреди своих дум я вдруг услышал:

— Эй, мэн (человек), дай квотер (двадцать пять центов).

Не успел я ещё никак среагировать, как он положил мне руку на плечо и мрачно добавил:

— Я только что из тюрьмы вышел.

Услышав это дополнение, я сразу вынул из кармана мой единственный квотер и протянул ему — лучше сразу подать, чем связываться с таким героем. Мы как раз подошли к углу 7-й авеню, и в один прыжок я отскочил от обрётшего свободу.

С абсолютно пустым карманом, но зато и без единой царапины ножом я заявился домой. Рассказывать Ирине о той встрече я не стал: с её постоянным ощущением опасности она бы сильно разволновалась. Зато у неё была новость:

— Знаешь, в НЙАНА мне предложили поступить на трёхмесячные курсы бухгалтеров и машинисток. Там платят стипендию $80 в неделю и число мест ограничено. Ответ надо дать завтра.

— Ну, и что ты решила?

— Я предоставляю решать это тебе.

Я понимал, что ни при каких обстоятельствах Ирина не собиралась в будущем заниматься этим трудом. Поэтому она и не хотела сама решать. Да и я никогда на думал, что моя Ирина станет бухгалтером или машинисткой. Но для её нервной системы необходимо было найти как можно скорей хоть какое-то отвлечение от сидения дома с тяжкими мыслями. Я сказал:

— По-моему, надо поступать.

— Ты так думаешь?

— Конечно, ты будешь там целыми днями с людьми, и опять-таки — это практика в разговорах и даже печатании на английском. И ты за это станешь получать $15 в день — при твоей экономии этого вполне достаточно для нашего стола.

— Да, об этом я сразу подумала. Но я боюсь, что меня потом обяжут поступить на работу, раз платили деньги.

Я вспомнил, что мне только недавно говорил Мусин о проделках наших иммигрантов.

— Э, забудь об этом. Знаешь, все наши хитрят и выкручивают что-нибудь для себя. Твоя учёба будет самым маленьким из всех прегрешений.

Ирина жалобно взглянула на меня и прижалась, как беззащитный зверёныш. Я стал её целовать:

— Вот видишь, теперь все мы трое станем студентами. А учиться, это ещё не самое плохое занятие на свете.

Приехал из Чикаго журналист от журнала «American Medical News», чтобы взять у меня интервью. Это самый популярный медицинский журнал Америки, и я придавал очень важное значение этому первому печатному появлению моих идей для будущей книги. Опыт дачи интервью у меня был, меня интервьюировали газеты и телевидение в Москве, в Восточной Германии и Чехословакии. Но тогда у меня было положение профессора и писателя, и темы были конкретные — о моей работе. Теперь я был беженец, бывший профессор и писатель, и тема должна быть обо всём состоянии медицины в моей бывшей стране. К тому же тогда я отвечал на русском, а теперь интервью будет вестись на английском. Ирина не пошла в тот день на свои новые курсы, чтобы помогать переводом — самому мне явно не хватило бы разговорной практики для такой сложной беседы.

Журналист был средних лет и как будто немного вялый. Войдя в квартиру, он с некоторым удивлением оглядывался — очевидно, его поразила бедность жилища доктора: в Америке доктора относятся к богатому сословию. Он как будто бы не совсем был заинтересован в своей миссии и сразу сказал, что собирается закончить всё в один день. Выложив на стол портативный магнитофон и достав фотоаппарат, он начал:

— Итак, почему вы уехали из Советского Союза?

Вот это-то и было главным содержанием беседы, и мне надо было вести её так, чтобы под конец он сам сказал мне — почему я уехал. Я хотел отвечать как можно более кратко, но как объяснить в нескольких словах — почему? И так один ответ вызывал новый вопрос, а следующий — два новых вопроса. И снова ответы, и снова вопросы. Вялость журналиста сменилась заинтересованностью, потом и оживлённостью: он хотел ещё и ещё информации. Я пытался вести беседу на английском, невероятно напрягаясь для подбора слов и построения фразы. Каждое слово, зарождённое в мозгу, мне надо было проводить через большой круг кровообращения, чтобы оно попало на язык. Но по лицу журналиста я видел, что ему стоило большого труда понимать меня. И дело было не только в словах, но и в их произношении. Ирина поправляла меня, иногда начинала отвечать за меня. Она всегда была большая любительница поговорить, и я вслушивался и поправлял, если она что-то говорила не так, как я хотел. У нас даже возникали перепалки на русском, наш гость явно сочувствовал моим усилиям, но без Ирининой помощи мы никогда бы не кончили.

Мы устроили перерыв с ланчем для гостя. Ирина заранее купила продукты, которые почти никогда не появлялись на нашем столе, но он ел наспех и хотел продолжать вопросы. Мы думали, что он торопился закончить, однако он попросил разрешения прийти ещё и завтра. Когда за ним закрылась дверь, я почувствовал невероятную усталость — не от общения, а от попыток говорить на английском. Фактически это был первый раз, когда я разговаривал или вслушивался в английскую речь целый день. Трудно представить, как с непривычки утомляет новый язык.

На другой день он пришёл раньше и вёл себя, как заинтересованный фокстерьер: вскакивал с места, восклицал, перебивал и задавал глубокие и острые вопросы. Чувствовался высокий класс его журналистского профессионализма. В этот раз отвечать на английском мне было немного легче, потому что с первого дня я усвоил и запомнил кое-какие входные обороты речи. Что значит практика!