Соленый лед - Виктор Конецкий

Капитан Кусто написал о рыбе групере по кличке Улисс: «Эта рыба стоит того, чтобы ради встречи с ней объехать всю вселенную».

И здесь капитан сомкнул ряды с лесным человеком Генри Торо.

Крестьянские ребятишки любили свою бурёнку тысячи лет, хотя в конце концов и съедали ее.

Мы тысячи лет ели коров, лошадей, овец.

Но даже у самого хорошего профессионала на бойне сохраняется любовь к животным.

Рыбы всегда жили в чужом нам мире, мы не встречались с ними, мы не слышали, как они там мычали или блеяли в разговорах друг с другом, мы не почесывали маленьких рыб, как почесывали за ухом теленка. И потому в нас не могла возникнуть любовь к ним – холодным и скользким. И потому сегодня мы косим рыбьи косяки тралами, как косим тростник, то есть не испытываем при этом никаких жалостных эмоций.

Мы будем и дальше наращивать уловы – это необходимо и обязательно. Но нам следует вырастить в себе нравственное отношение к треске или пикше. Такое же нравственное отношение, какое существует к жеребенку.

Жеребенок, бредущий рядом с телегой по обочине пыльной проселочной дороги или взбрыкивающий на лугу, родит в наших душах радость.

И вот Кусто одним из первых заметил, что мы ослеплены заманчивым зрелищем подводных сокровищ, но главное богатство океана – не материальные ресурсы, а вдохновение и радость, которые можно черпать из него бесконечно…

Написав эти слова, старый морской волк и ученый-океанограф стал поэтом.

– Собак в музей не принимают! – сказала переводчица Ира. – Простите, не пропускают!

Мы стояли у великолепного входа Океанографического музея в Монако. Мы стояли у подножия трона, на котором ныне царит капитан Кусто.

Здание музея вздымается из скалы над морем, продолжает скалу, является как бы ее частью, символизирует соединение природы – гранита и творения человеческих рук – архитектурного творения.

Но трон был пуст.

Капитан качался на волнах где-то возле Мадагаскара.

Хотя я знал, что пробиться к Кусто, повидать его было мало шансов, но все равно надеялся на чудо.

На то, что Кусто стремительно сбежит мне навстречу по широким ступенькам шикарного подъезда Океанографического музея и повиснет у меня на шее. Скажет: «Можешь называть меня Паша, сынок! Пошли на „Калипсо“, там у меня раскреплена на палубе тонновая цистерна винца. Я, сынок, не считаю необходимым вводить здесь сухой закон. Пропустим по маленькой, сынок… А где Анчар? Куда ты задевал своего пса? Тащи его сюда, сынок!..»

И я вспомню Анчара, заиндевелого от новогоднего мороза, тихо улегшегося возле паровой грелки. И вспомню утро после Нового года, очень раннее утро, собачьи следы на снегу палубы «Нерея», пустынную набережную, потому что все отсыпались после праздника.

Вспомню свою спокойную уверенность, что Анчар вернется. И ощущение морозного, чистого утра. И то, как я увидел вдруг внизу, на спуске набережной Лейтенанта Шмидта, девочку в валенках и шубке. Она не знала, что кто-то есть на замерзших кораблях, что кто-то видит ее. Она была совершенно одна на нетронутой белизне выпавшего за ночь снега. И кружилась сама с собой в вальсе, и смеялась. Я стоял на палубе, глядел на нее сверху и боялся спугнуть. А она, кружась в снежной пыли и хохоча, бежала куда-то к Горному институту, к устью Невы. И будь я проклят, если я сейчас соврал хоть одно слово. Была, была девочка или совсем молоденькая девушка, которая кружилась в вальсе ранним-ранним утром шестьдесят седьмого года. И она до сих пор не знает, что я ее видел…

– Итак, собак сюда не пускают, а нам надо купить билеты, – сказала переводчица Ира.

Билеты нам купила дама, которая купила розы Герцену.

И все оказалось очень обыкновенным.

Океанария никакого вообще не было, если я правильно понял, его еще и не начинали строить. А мы почему-то были убеждены, что океанарий есть и в нем плавают свободные, говорящие на всех языках дельфины.

Скелеты китов и других морских животных были такими же нелепыми и величественными, как скелет мамонта в нашей Кунсткамере.

Картины на стенах, изображающие флору и фауну морей, были написаны такими же бездарными, подрабатывающими себе на жизнь художниками, как и во всех естественных музеях мира. Ведь если пишешь флору и фауну для естественного музея, то тут, как говорит Твардовский, «ни прибавить ни убавить», а что тогда остается от живописи?..

Старинные океанографические приборы на стеллажах были иногда трогательными, особенно если касались России: вертушка для измерения скорости морских течений адмирала Макарова…

Рыбацкие сети, тралы, всякие снасти висели под высокими потолками великолепных зал и, будучи оторваны от морского песка морских берегов и ржавых бортов траулеров, выглядели бессмысленно.

Знаменитый основоположник музея принц Альберт торчал всюду. Здесь явно был его культ. И этот культ, как всякий культ, только принижал свершения старого ученого.

Короче, это, вероятно, образцовый музей науки, где есть наука, но без ее связи с человеческим духом.

Движение мыслей, столкновение умов и страстей прятались от посетителей музея где-то за толстыми стенами, там, где работали сами ученые-подводники, куда обыкновенных посетителей не пускали.

С большим трудом дама, которая купила цветы для Герцена, пробилась куда-то в святая святых и вернулась с еще одной дамой, очевидно администраторшей.

– Ирочка! Дорогая! – сказал я переводчице. – Объясни, что нам необходимо увидеть настоящих сотрудников этого учреждения. Скажи ей, что мы не охотники за автографами. Что наш руководитель пишет романы об ученых, а я штурман и даже работал на океанографическом судне «Нерей».

– Господи, – сказала Ира. – Неужели ты не можешь говорить членораздельней?.. На каком судне ты работал?

Администраторша, всплывшая из глубин Океанографического музея в Монако, хранила непроницаемый вид. Ей до черта надоели люди, которые пытались пробиться в святая святых капитана Кусто, – таких, вероятно, миллионы. Администраторша выслушала переводчицу и повела нас опять в первый зал музея. Там висели цветные фотографии, показывающие вредное действие нефти и мусора на фауну и флору морей. Администраторша стала объяснять, что рыбы дохнут, если им нечем дышать. Она вела себя как куропатка, которая отвлекает охотника от гнезда.

– Ира! Дорогая! – сказал я. – Объясни ей, что я читал все, что написал Кусто, включая последнюю книгу, в которой он рассказал о загрязнении вод близ Монако капиталистами, которые ссыпают в море мусор, чтобы построить на нем еще один отель… Скажи ей, что нас интересует кто-нибудь из близких сотрудников Кусто…

Администраторша выслушала Иру и перешла к другим фотографиям. Минут пять мы слушали о том, что на фото показан подводный дом, который в пятьдесят девятом году…

– Ира! Дорогая! – сказал я. – Объясни ей, что я знаю про Кусто даже такие интимные вещи, как его приказ сдать в утиль мягкие подушки с кресел в кабинетах этого величественного музея.

– Какие подушки? – переспросила Ира, трогая пальцами виски.

– Скажи ей, что, когда Кусто стал здесь директором, он сел в служебное кресло, оно оказалось мягким. И он велел служителю убрать подушки с кресел… Этим он хотел показать, что остается моряком, а не…

– Ты можешь говорить медленнее?..

Ира перевела мою тираду о подушках. Я был убежден, что теперь администраторша прозреет. Наоборот. Она посмотрела на меня с плохо скрытым презрением и ответила, что никаких подушек здесь не было.

– Как не было! – взвыл я. – Он сам пишет, что…

Руководитель дернул меня за рукав и сказал:

– Хватит! Вероятно, ты что-нибудь спутал… Подушки, стулья… Хватит! Надо смываться…

– Ира! – заорал я. – Возьми себя в руки и постарайся перевести ей следующее: русский моряк и писатель является специалистом по навигационному обеспечению глубоководных погружений. Его еще интересуют вопросы постановки на якорь судна среднего тоннажа при глубинах больше пяти тысяч метров.

Мне было жалко Ирину, но что оставалось делать? Я, конечно, выдумал такую длинную специальность, а ей надо было перевести все это на французский язык.

Когда Ирина смолкла, администраторша покорилась и пригласила пройти за ней.

Узкими коридорами, в которых пахло тюленями, мы прошли в святая святых – маленький холл, где одну стену занимала суперувеличенная фотография волнующегося моря; на другой висел неизменный принц Альберт с супругой, а на третьей – картина маслом – китобойный вельбот на зыби – опять в посредственном исполнении.

Здесь мы сели. Администраторша села с нами, сказав несколько слов молоденькой девице, вероятно секретарше. Секретарша ушла дальше в дебри Океанографического музея.

Да-с, и тут мне стало жутко. А чего я добиваюсь? – спросил я себя. Ну явится сейчас сподвижник Кусто, а зачем он мне? Что я у него спрошу? Мне нужен был капитан. И говорить с ним мне хотелось о вещах, далеких от навигационного обеспечения глубоководных погружений, хотя это тоже интересно.