Новый Мир ( № 1 2008) - Новый Мир Новый Мир

Неприятное впечатление производило то, что никто не предпринимал никаких мер. Просто — спасать здесь было ничего нельзя: дело мертвое. Первый же взрыв обрек на гибель все склады: никаких средств борьбы с ката­строфой нет; приходится сложить руки и с отчаянием смотреть, как взрыв за взрывом истребляются огромные количества затраченной энергии, как с каждым взрывом ослабляется наша боевая сила. Этот взрыв — стоит потери десятка Киевов. Это, пожалуй, самое крупное поражение, какое мы понесли за все время гражданской войны. «Еще 3 — 4 таких взрыва, — говорит Подвойский, — и война кончена».

Взрывы происходили непрерывно, так что были похожи на пулеметную трескотню, но трескотню страшной силы, оглушающую, гулкую. Земля дрожала, воздух давил на барабанные перепонки, и все время слышалось по всем направлениям беспокойное жужжание от пролетавших где-то наверху снарядов.

Надо было спасти радиостанцию. Никто о ней и не думал. Подвойский послал ряд пожарных, посулил (по моему совету) им награды, если они спасут радио. Те согласились, мы вернулись в Москву, чтобы сорганизовать отряды для спасения станции, и через час опять вернулись к взрывам. Была полночь. Над местом взрыва полыхало зарево. Догорали постройки, и языки огня оживленно возникали и пропадали, перебегая с места на место. Четко рисовались на огненном фоне сквозные железные столбы радиостанции. Вдали, в темном углу построек, где должны находиться машины, горел электрический фонарь: значит, провода остались целы. Пожарные, конечно, ничего не сделали. Мы их и не нашли. Встретили только караульного солдата, который рассказал, что был на радио, машины целы и опасности радио больше не угрожает. Я с Подвойским пошли на станцию. По-прежнему шутихами <взлетали> вверх снаряды, ухали взрывы, полыхало зарево. Мы пролезли сквозь колючую проволоку. Расчищенное поле было изрыто воронками от взорвавшихся снарядов. Кое-где попадались не взорвавшиеся: 6- и 7-дюймовые. Подвойский поднял один 6-дюймовый и стал рассматривать. «Товарищ комиссар, взорвется», — предупредил солдат. Подвойский с осторожностью положил его на место.

<1925>

<Начало отсутствует; запись сделана зелеными чернилами.>

…них глаз.

Приехал он <П. Е. Щеголев4. — С. Ш .> ко мне, встревоженный нахрапом Стеклова5. Последний, получив поручение от комиссии, возглавляемой Л. Ка­меневым, по изданию классиков — решил, что имеет поручение «от государства». Это значит, что он «все может». Старик Корнилов6, разбитый параличом, подвергся атаке Стеклова: отдай ему весь прямухинский архив7 и все письма Бакунина, над которыми старик проработал около 20 лет. Стеклов при этом грозит: если не будут выданы добровольно, то ему придется применить другие методы. — «Какие? ГПУ? Обыск?»

Нахрап возмутительный и хлестаковский, — но Корнилов испугался. А так как у самого Щеголева есть бакунинские документы и так как они с Корниловым начали публиковать переписку Бакунина, то встревожился и он и прикатил ко мне. Ведет себя Стеклов возмутительно. Он не только требует «всё», хотя может требовать только те документы, которые опубликованы, но при этом требует подлинники ему на руки. Корнилов и Щеголев согласны выдать письма, но не на руки, а в музей, — Стеклов протестует: подай ему в руки! Он ведь такую же вещь сделал с манускриптом Неттлау (Бакунин, 3 тома)8. Единственный экземпляр, хранившийся в Петербургской библиотеке, он выписал в Москву в Румянцевский музей, но взял к себе на квартиру — и несколько лет не возвращал9.

В результате Щеголев решил, очевидно, поскорее опубликовать те документы, которые у него и Корнилова на руках. Стеклов так противен, что Щеголев и Корнилов готовы куда угодно сдать документы, только не ему. Некоторые из них Щеголев дает мне для журнала. Письма Бакунина опубликует Ионов отдельной книгой10. Кроме того — он предложил мне воспользоваться <нрзб.> копией Бакунина — в гранках, для 2-го издания моего Бакунина. Хотя я книгу сдал в печать, — я решил дополнить ее. Придется поработать в…

<Конец листа, продолжение отсутствует. На следующем листе начало другого отрывка, запись сделана черными чернилами.>

…жарит пьесу за пьесой — и хотя его не хвалят, но он в упоении11. Час доказывал мне, что он не может исполнять партийные обязанности, так как занимается более полезным делом: творит. Он хочет добиться, чтобы ЦК вынесло постановление: зачислять литературную работу как партийную. Шумит, грозит: вот только «Голгофу» кончу — иначе поговорю: ультиматум поставлю. Просто парень ищет случая выбраться из партии без сраму. В коммунизм его не верится. Он вообразил себя драматургом и полагает, что проживет и без партии. Наглая, самодовольная, но глупая фигура. У меня в «Печати и революции» идет заметка Обручева: указания на текстологические заимствования у Островского12. Я это сказал Ч<ижевско>му — он ответил, смутившись: «Да я не скрываю. Я вот сейчас трагедию пишу, „Голгофу”, — так по „Макбету” Шекспира». Новая тема исследования для Обручева.

Заехал к Красноглядову13 — в Крюково. 4 года человек просидел в <заповеднике?> — в 40 верстах от Москвы, в эпоху революции! Вот тип обывателя, великого мещанина: от голода и холода — убил целых 4 года! Детей ему народила жена — когда-то курсистка. Помню, — она и еще какая-то шумели: мы новые женщины, современные, завоеватели жизни и т. д. Обабилась, располнела, но в глазах скука и злоба. Красноглядов поседел, — черт знает, так бездарно проволочить жизнь!

У него живет Крыленко14. Поздоровались. Маленький, седой, серый весь, точно посыпан густым слоем пыли, плешивый, взъерошенный, в рубахе с широким, открытым воротом, с прозрачными, безумными, светлыми глазами. Кто бы мог подумать (кто не знает его имени), что это страшный Крыленко, русский Сен-Жюст, беспощадный прокурор! Он с увлечением разбирал какую-то шахматную задачу из «Известий». Шахматист. Страстный охотник. Сделался заядлым юристом, знатоком законов. Извилистая карьера: в юности любимый оратор студенческих собраний, затем — провинциальный учитель гимназии. Война — прапорщик. Революция — главковерх. Затем — прокурор, зам. наркомюст.

24<VI>. В партии — среди широких масс — сервилизм, угодничество, боязнь старших. Откуда это? Почему вдруг такой шкурный страх делает недостойными людей, вчера еще достойных? Психоз?

Боязнь сильных. Рязанов15 не хочет вместе со мной издавать новый том Бакунина, чтобы не рассердить Стеклова. Лошадь какая-нибудь вроде Яро­славского16 напишет книгу о Ленине — плохую, дрянную, макулатура, — ее нельзя выбранить. Мещеряков17 мне вчера советовал — обругать все, что надо, а Ярославского не трогать. Он член ЦКК. Революционная <ли> наша партия? Но психология такая — от революции или от реакции? Что же говорить об интеллигенции так называемой? Она продается, торгует собой, как баба на базаре бубликами.

12<VII>. Заходил М. П. Сажин18. Со слов Веры Фигнер рассказывает о недовольстве крестьян в Казанской губернии, где В. Н. гостила.

— Что же там будет, — говорит он, глядя на меня поверх очков и морща лоб, — если они пойдут на город. Они разнесут все в куски, камня на камне от культуры не останется.

Это — бакунист, ученик Бакунина!

Сажин не может простить мне — как это я доказывал, что альянс бакунинский — существовал. Бледнеет, <нрзб.>, путается: по его представлениям — одно, а по документам — другое. «Где документы? — говорит. — Документы лгут».

Его очень задела история со сборником «Памяти Бакунина». Сборник арестовали; за освобождение сборника хлопотали — он говорил с Гусевым19. Гусев обещал «завтра» освободить, <пригласил> прийти на заседание. Сажин пришел — но было поздно: сборник уже был уничтожен. Старик разводил руками. Его очень обидело, что ни Молотов, ни в ГПУ — его не приняли.

12<VII>. Был в Ленинграде. Как оживает город — растет — через два года перерастет прежний, дореволюционный.

Ионов — встрепанный, электрический, кипит, торгуется, бранится, восхищается своими книжками. Хлопает книгой по столу, вертит перед глазами, щупает, ворошит страницы, сравнивает с прежними, хвастает дешевизной: «Вы посмотрите, как издавали раньше и как издаю я», — и тычет пальцем в цену, скрывая от неопытного, что рублевая книжка дореволюционная издавалась в 3000, а рублевая нынешняя в 30 000. Но хороший работник: влюблен в свое дело, энтузиаст. Таких мало было и раньше. Он и в самом деле верит, что книга победит смерть, как изображено на его ex libris.

Около него муравейник литераторов. Все жмутся, кланяются, просят: левиафан. Приходил при мне грузный, расплывшийся, белый, как лунь, И. Ясинский20. Просил увеличить ему гонорар с 35 рб. до 50 р. <за> лист. Ионов, против ожидания моего, без торгу согласился. Есенин терся, униженно льстя Ионову, не зная, куда девать руки, улыбаясь полусмущенно, точно сознаваясь перед всеми, что он льстит, лебезит, продается. Жалкое впечатление. Посвятил Ионову стихотворение, кое начинается словами: «Издатель славный…» Ионова слегка затошнило: «Удобно ли мне печатать?» — спрашивает. Он купил у Есенина собрание стихов — тот поэтому ходит перед ним на задних лапах21. Пресмыкается — очень больно, такой огромный талант, <но> алкоголик, без чувства достоинства. Мне он очень долго и витиевато говорил, что он от москвичей ушел, они «без идеологии», а он теперь переродился, он принял Советскую власть и без идеологии не может. Я почувствовал без труда, что он «подлизывается».