Проклятые - Эндрю Пайпер

Я был уже близко. Когда появились огни больницы, боль снова, словно крыса, принялась точить меня.

— Ну, как? — спросил меня довольный таксист, подъезжая к самому входу в больницу. Он говорил с сильным акцентом, характерным для выходцев из Дорчестера.

Я отдал ему все, что у меня оставалось.

Уилла не прикоснулась ко мне.

Я не ожидал объятий, или поцелуя, или чего–то подобного — не знаю вообще, чего я ждал. Но она отшатнулась от меня так, словно я был разносчиком какой–то болезни. И это ее инстинктивное движение заставило меня тоже отступить на шаг. Понятно, что не требовалось никакого зеркала, чтобы догадаться, какое впечатление мог на нее произвести мой внешний вид: грязный, с остекленевшим взглядом, ясно выражающим лихорадочное желание застать умирающего больного. Я был проклят в ее глазах.

Мы остановились в больничном коридоре у входа в палату Эдди и на мгновение задержались, чтобы прийти в себя. Не любовники, не муж и жена, но взрослые люди, оказавшиеся в сложном положении. Требовалось хотя бы немного взять себя в руки, чтобы стало возможно разговаривать. Уилла сказала, что диагноз насчет комы подтвердился, доктора недоумевают, как это произошло, один даже сказал, что все случилось так, словно «кто–то забрался в него и просто выключил, как выключают свет». Я рассказал ей о тех фактах, которые обнаружил в Детройте, и как я ошибся, полагая, что, узнав правду, Эш остановится. Я ошибался, думая, что ей прежде всего нужна истина.

Мы стояли и смотрели друг на друга. Я думал о том, что не могу найти слов, чтобы сказать, как мне жаль, что все так вышло. А Уилла, по–моему, изо всех сил сдерживалась, чтобы не надавать мне по лицу.

— Можно мне увидеть его? — спросил я наконец. Попросил разрешения. В этих четырех словах прозвучала моя мечта о том, что я его отец, ну, или почти отец.

— Ты ведь знаешь, он любил тебя, — сказала Уилла, а потом, помолчав несколько дольше, чем требовалось, чтобы поправиться, уточнила:

— Он любит тебя.

Он не был моим сыном. Он был мальчиком, которого я только–только начал узнавать. Я пришел к нему с грузом своих проблем, нас связали обстоятельства, слабые надежды на будущее и невысказанное желание быть вместе. И тем не менее я был рад, когда закрыл дверь палаты и понял, что мы одни. Эдди лежал на кровати, опутанный всякими шлангами, трубками и проводами, но я смог, наконец, дать выход своему горю.

Тот же самый мальчуган, конопатый и лопоухий, лежал, накрытый белой простыней, но его не было в этой комнате в полном смысле этого слова. Это можно только почувствовать: безучастность ко всему окружающему того, в ком искусственно поддерживают жизнь. И само слово «жизнь» имеет не больше веса, чем тонкий луч света, пробивающийся сквозь туман.

Глаза Эдди были закрыты, но губы слегка подергивались. Уверен, это было всего лишь проявление каких–то рефлексов, а вовсе не доказательство того, что мальчик находится в сознании, но все же казалось, что он знает о моем приезде. А еще меня не оставляло жутковатое ощущение, будто кто–то следит за мной со спины, что в помещении есть кто–то, кроме ребенка, лежащего передо мной на больничной койке.

Я взял его руку в свою. Сказал, что люблю его. Что говорил неправду, когда утверждал, что не желаю заменить ему отца. Потому что в глубине души я с самого начала мечтал стать ему настоящим отцом и это желание только возрастало с каждым днем, который нам довелось провести вместе. Я никогда не говорил ему об этом, потому что боялся отпугнуть, потому что был счастлив просто находиться рядом и видеть, как могут доверять друг другу существа, окруженные океаном подозрений и утрат.

И я сказал ему это все. А потом сказал еще кое–что:

— Я собираюсь отыскать ее, Эдди. Я собираюсь отправить ее в такое место, откуда она никогда больше не сможет причинить вреда ни тебе, ни твоей маме. Ты только держись, пожалуйста. Просто думай об этом. Сосредоточься.

И он услышал меня. Ничто внешне не указывало на это, ни малейшего намека на пожатие руки или попытку заговорить, но я знал, что Эдди меня услышал. Я бывал там, где он сейчас находился. В этом срединном состоянии можно многое видеть и слышать. Что–то может вернуть вас, а что–то оттолкнуть далеко за грань.

Я склонился к лежащему мальчику так, чтобы он мог не только слышать, но и чувствовать мой голос.

— Где бы она тебя ни удерживала, я заставлю ее отпустить тебя.

А потом я встал, пока у меня еще оставались силы на это. Отпустил руку Эдди и вышел в холл.

Уиллы там не было. Возможно, она направилась в комнату отдыха или в душевую.

А я пошел прочь.

Ты не сможешь отсюда вытолкнуть ее туда, где ей надлежит оставаться.

Я спустился в лифте на первый этаж и вышел в суматоху ночи. В воздухе пахло морем. Я вдохнул его полной грудью. Попытался запомнить это ощущение. Просто вдох и выдох, колебание воздуха, незаметное и удивительное в своей простоте.

Ее можно только затащить обратно.

И отсюда, из этого мира это сделать невозможно.

Я побежал.

Как настоящий спринтер. Ну, или, по крайней мере, насколько мне позволяли собственные ноги. Пересек, как плугом взрезал, оживленную Кембридж–стрит. Там меня чуть не сбил один из автомобилей, водитель которого так резко нажал на тормоза, что их визг заглушил вой клаксонов. Я повернул в паутину узеньких улочек Бикон—Хилл, спотыкаясь и скользя на неровностях булыжных мостовых, не думая о том, куда бегу, потому что никуда особенно и не собирался попасть. Я просто бежал.

Наверное, со стороны я выглядел как какой–нибудь здоровый олух, который куда–то спешит и изо всех сил стремится предотвратить неизбежное опоздание.

На самом деле я совершал самоубийство.

Стояла тихая ночь, однако в моих ушах шумела кровь. Она стремилась совершать свой обычный круговорот в моем теле, но не успевала попадать туда, куда ей было нужно. Вскоре накатила боль. Новая, никогда прежде не испытанная. Словно прессом сжало грудь так, что, казалось, затрещали ребра. Но я не обращал внимания на эти грозные признаки, так же как не замечал ни огней светофоров, ни бесконечной Луисбург–сквер. Повернув на юг, на Бикон–стрит, расталкивая подвыпивших туристов, я направился на другую сторону, в общественный парк.

И даже тогда, у самого конца пути, ощущение окружающей красоты переполняло меня.

Пожалуй, могли бы найтись какие–то более серьезные наблюдения и мысли в ту минуту, когда собственные ноги отказались меня нести и я засеменил как утка, звезды в ночном небе засияли ослепительным светом, а сами небеса вдруг сузились до небольшой окружности. Однако когда моя голова ударилась о землю, а ивы, залитые огнем дома вдоль Бойлстон–стрит, и серпик луны начали заваливаться куда–то в темноту, я все еще думал: