Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

— Здесь?

— Только тогда мое заведение находилось на Риверсайд-драйв, — сказала мадам.

— Колл был тупица, — сказал мистер Шульц, — ничего не смыслил в тонких вещах, понятия не имел о том, как выглядит первоклассный бордель, и пока он метался, стреляя во все, что шевелится, дерьмо проклятое, я забрался, как клоп, в дом моей Магси и хорошо проводил время. Я сидел в ванне, а она терла мне спину.

— Точно, — сказала женщина.

— Магси — мировая баба.

— Скажешь тоже, — вспыхнула Магси.

— Принеси мне пива, ладно? — попросил мистер Шульц, снова ложась в ванну.

— Я сейчас вернусь, — сказала она, вытерев руки, и ушла, закрыв за собой дверь.

— Ты хорошо веселишься, малыш?

— Да, сэр.

— Важно выветрить свежий деревенский воздух из легких, — сказал он с ухмылкой. Потом закрыл глаза. — И возвратить душу в яйца, где ей и место. Где она в безопасности. Она ничего не говорила?

— Кто?

— Кто, кто, — сказал он.

— Миссис Престон?

— Кажется, именно так звали леди.

— Она сказала, что вы ей очень нравились.

— Так и сказала?

— Что в вас есть класс.

— Да? Она такое сказала? — Его лицо расплылось в улыбке. Глаз он не открывал. — Если бы мы жили среди порядочных людей. — Он помолчал. — Мне нравятся женщины, мне нравится, что их можно собирать, как ракушки на пляже, они там везде валяются, маленькие, розовые и с завитушками, в которых море шумит. Беда в том, беда в том… — Он покачал головой.

Горячая вода и кафельная плитка так изменили его голос, что, хотя он и говорил тихо, слышимость была как в пещере. Теперь мистер Шульц вперился в потолок.

— Я думаю, влюбляются всего один раз, когда это еще возможно, когда ты еще мальчишка, малыш, когда еще не знаешь, что мир — это бордель. Ты вбиваешь себе в голову эту мысль — и привет. И всю свою остальную жизнь ты повязан с этой женщиной, каждый раз ты думаешь, вот, вот она, ведь она и ходит, и улыбается похоже, и ты берешь ее. Ту, первую, мы получаем еще несмышленышами, когда ничего не соображаем. И мы уходим, а потом ищем ее всю жизнь, понимаешь?

— Да, — сказал я.

— Черт, а она очень гордая девчонка, эта Дрю. Не чета обычным потаскухам, дешевкам. Рот у нее красивый, — сказал он, затягиваясь сигарой. — Ты знаешь выражение «летний роман»? Грустно говорить, но это так. У каждого из нас своя жизнь. — Он пытливо взглянул на меня. — У меня большое дело, — сказал он. — И оно крутится только потому, что я никогда не спускаю с него глаз.

Он сел в ванне, мыльные пузыри застряли в черных волосах, на плечах и груди.

— Если бы ты только знал, кого я пережил, с кем мне приходится иметь дело! Каждый божий день. С ворами, негодяями. Все, что ты построил, заработал, — они все пытаются стянуть. Большой Джули. Мой дорогой Бо, мой любимый Бо. Или Колл, которого я уже упоминал. Ты знаешь, сколько стоит лояльность? Ты знаешь, сколько нынче стоит лояльный человек? Он нынче на вес золота. Чем заплатил мне за добро Винсент Колл? Он улизнул от полиции и погубил залог, который я внес за него. Ты это знаешь? Первым я никогда не начинаю. Из-за моего добродушия люди думают, что об меня можно ноги вытирать. И не успел я и глазом моргнуть, как оказался на ножах с этим чокнутым, и мне пришлось прятаться в борделе. Честно говоря, я чувствовал себя паршиво, не по-мужски это. Но где-то ведь я должен был переждать. Как-то в разгар заварушки Винсента замели и посадили на маленький срок за какой-то пустяк, и я понял, что настал мой час, мы затаились и ждали, но он тоже знал, что мы не дремлем, поэтому у тюрьмы его встречает сестренка, и он идет, держа ее чадо на руках. Понимаешь, о чем я говорю? Мы отходим, мы не варвары, его взяла, так что схлестнемся в другой раз. Чтобы ты знал. Но эта сволочь не признает никаких цивилизованных правил, и недели не прошло, как он выкатывает из-за угла на Батгейт авеню с опущенными стеклами и высматривает меня, а я в это время иду навестить свою старую маму с букетом цветов. К маме я всегда хожу один, может, это глупо, наверняка глупо, но она живет другой жизнью, и я не хочу обижать ее, значит, иду я один с букетом цветов по этой многолюдной улице, здороваюсь со знакомыми и — у меня есть шестое чувство, понимаешь? а может, я что заметил в глазах идущего навстречу человека или тот посмотрел мне вслед? — я вдруг ныряю за фруктовый киоск, пули свистят, разлетаются апельсины и персики, дыни трещат, как расколотые черепа, а я лежу под падающими корзинами грейпфрутов, слив и персиков, льется фруктовый сок, я думаю, что ранен, под руками липкая мокрота, было бы даже забавно лежать там и лизать сладкий сок, если бы не крики женщин и детей, это же семейная улица, черт возьми, ты же знаешь, там полно тележек и покупателей, и когда машина уехала, я встал и увидел бегущих людей, мать, кричащую по-итальянски, и перевернутую детскую коляску; ребенок распластался на тротуаре в окровавленной рубашоночке, чепчик его тоже весь в крови, говноеды застрелили ребеночка в коляске, да простит нас Господь! И тут кто-то начинает тыкать в меня пальцем и ругаться, понимаешь, будто это я застрелил ребеночка, и мне пришлось улепетывать под вопли и проклятия людей! После этого я уже твердо знал, что убью Винсента Колла, чего бы мне это ни стоило, дело чести, я себе в этом поклялся. Но пресса все валит на меня, на меня, Немца, поскольку я воюю с чокнутым маньяком, представляешь, какая штука, на меня возлагают вину за делишки Винсента Колла, а я ведь всех предупреждал, я каждого просил его остерегаться, я был виноват в том, что в меня промахнулись, что меня не прошили пулями вместо убитого ребеночка, а на самом деле во всем был виноват тот ублюдок, это он убежал, лишив меня десяти тысяч, что я внес за него, десять тысяч, а потом начал нападать на мои грузовики и склады, моя самая большая и непростительная ошибка — то, что я когда-то взял его к себе, но теперь я должен был достать его, я поклялся, что прикончу его, для меня это было вопросом восстановления морального порядка в мире. И ты знаешь, как я это сделал?

В дверь постучали, вошла маленькая мадам с подносом, на котором стояли две бутылки пива и пара высоких стаканов.

— Я рассказываю о Винсе, — сказал он ей. — Все было просто, простые идеи обычно самые лучшие. Я вспомнил, что он подолгу говорил с Оуни Мэдденом по телефону, и этого хватило.

— С джентльменом Оуни, — вставила мадам, прикуривая сигарету.

— Точно так, — сказал мистер Шульц. — Верно подмечено, так что я не знаю, может, у него и было что на Оуни, иначе бы зачем такой классный парень, как Оуни, связался с ним? Поэтому дело оказалось несложным. Я посылаю Эйба Ландау в контору к Оуни, и тот сидит с ним весь вечер, пока наконец не звонит телефон; Эйб сует дуло в бок Оуни и говорит, вы просто беседуйте, мистер Мэдден, чтобы он только не вешал трубку, а снаружи у нас был свой полицейский, который и засек этот звонок; так мы узнали, что говноед звонит из телефонной будки у аптеки «Эксельсиор» на углу 23-й улицы и Восьмой авеню. Через пять минут машина уже была там, у фонтана сидело двое его парней, но, увидев Томсона, они тут же смылись, они убежали так далеко, что с тех пор их никто не видел, а мой парень положил стежки снизу вверх с одной стороны будки и сверху вниз — с другой, Винсент даже дверь не смог открыть, он выпал из будки, только когда дверь с петель сорвалась, а Эйб в это время слышит все по телефону в конторе Оуни; как только выстрелы стихли, он вешает трубку и говорит, благодарю вас, мистер Мэдден, извините за беспокойство, вот так мы разделались с говноедом, пусть его потроха вечно кипят в аду.

Мистер Шульц замолчал, тяжело дыша от пережитых воспоминаний. Потом взял пиво с подноса и выпил его залпом. Мысль о том, что люди могут пережить любую потерю, пока остаются сами собой, несколько успокоила меня.

Когда я на следующее утро спустился вниз, мне сразу стало ясно: что-то случилось. Женщин и след простыл, все двери в комнаты были настежь. Шумел пылесос, на кухне Ирвинг разливал кофе по кружкам, я пошел за ним в переднюю гостиную и, прежде чем он захлопнул дверь перед моим носом, разглядел, что там идет совещание, вокруг стола сидит дюжина или более одетых и трезвых мужчин.

Меня отослали погулять, что я и сделал; я ходил взад-вперед по боковым улочкам в районе Семидесятых от Колумбус авеню до Бродвея; улочки были застроены домами из красного кирпича и известняка с обязательным высоким крыльцом и дверью под лестницей; дома стояли впритык по всей длине квартала, ни проулочка, ни щели, ни видов, ни ландшафтов, ни пустых пространств; одна только непрерывная стена жилых домов. Меня зажали эти каменные фасады и затененные окна, было холодно, я не выходил на улицу два дня и три ночи, и мне показалось, что пришла настоящая осень; свежий ветерок гонял мусор по улицам, деревья на тротуаре начинали желтеть за своими небольшими круглыми заборчиками, будто за мной по пятам шла порча деревьев, будто холод преследовал меня, куда бы я ни шел.