Вальсирующие, или Похождения чудаков - Бертран Блие
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нам хотелось угадать ее желания, но у нее их не было. Она не раздражала, не беспокоила, неизменно говорила «да», или «хорошо», или «если вам так нравится». Нам бы хотелось видеть ее властной, капризной, даже неприятной. Это были бы знаки здоровья. Но ей нужно было только солнце да чтобы чесали спину по совершенно конкретному методу. «Выше… Справа!.. Еще немного… Стоп!.. Тут… Ах как хорошо!» Это она обожала. И мы чесали.
Мы не оставляли ее одну ни на минуту. Смотрели, как она готовит еду, восторгались ее блюдами, ловкостью, с которой она обращалась с яйцами. Мгновенно отделяя желток от белка, она взбивала и приготовляла таким образом майонез, заправку для салата. Мы словно присутствовали на спектакле, не спуская с нее глаз, когда, например, с растрепанными волосами и тряпкой вместо передника, она ставила тесто, с мукой на носу, потому что до него дотронулась. Мы же подбирали остатки на дне кастрюли. Мы чем могли помогали ей – советами и пожеланиями по части меню. Составляли ей компанию, пока она чистила картошку или плакала от лука. Точили ножи. Когда она мыла посуду, мы стояли рядом, чтобы ей не было скучно. Мы ласкали ее глазами, потягивая кофе. «Ты знаешь, что красива?» – спрашивали мы. И это было правдой, особенно когда она приходила из погреба с ведерком, полным угля, и, несмотря на испачканный нос, мы усаживали ее к себе на колени и ласкали.
Мы отдавали дань каждому ее блюду, а потом рассыпались в благодарностях. Просили добавку, готовые, потеряв всякое достоинство, стоять на коленях, вымаливая ее. Особенно хороши были ее соусы. Замечательные томатные подливки. Незабываемые куриные соусы. Мы с уважением задирали ей юбку, любовно целовали, трахали ночью, днем, на улице и внутри дома, в тени, на солнце, под всеми деревьями канала, в траве и цветах. И она, довольная, улыбалась. Но чувственность ее не просыпалась, ничего не поделаешь, плоть оставалась инертной, отключенной. Мы подносили ей букеты нежных слов. Тщетно! Ни одно средство не действовало!
– Ты действительно ничего не чувствуешь? – спрашивали мы.
– Чувствую… Словно опухоль… И трение тоже…
– Да сосредоточься ты!
– Я только это и делаю! Я вся нацелена на эту опухоль, на трение, только об этом и думаю!
– Лучше ни о чем не думай! Или о чем-то другом!
– О чем?
– Не знаю! Считай! Спи! Расслабься!
– Но мне трудно расслабиться больше, чем сейчас.
Тогда мы меняли дозировку. Удваивали ее. До и после еды. Затем каждые два часа. Прибегали к насилию, к пощечинам, хлесткой ругани. Но все кончалось одинаково – провалом, фиаско, очередным поражением. Она плакала, крепко прижимая нас к себе, клялась, что никогда ей не было так хорошо. Напрасные авансы! Она кончала только, когда ей чесали спину. По лопаткам. Ниже! Тут! Ох как хорошо! Тогда была в полном кайфе!
* * *Однажды мы решили разыграть ее, удивить, сделать больно. Мы подумали, что, может быть, подействует большое огорчение… Для чего нанести удар по сердцу… Заставить ее помучиться…
Она возвращается с рынка, прелестная, с заплетенными волосами, раскрасневшаяся, с цветной капустой в корзинке. Находит нас около «дианы», куда мы засовываем вещички, чтобы сбежать по-английски.
– Мы уезжаем? – с беспокойством спрашивает она.
– Мы – да, – отвечаю. – Ты остаешься.
– Дожидаюсь вас тут?
– Ты свободна, делай что хочешь. Мы не собираемся возвращаться.
– Вы меня бросаете?
– Догадалась. Нам надоело тискать потерявшую память! Постараемся найти настоящую женщину. Это нас отвлечет.
Она молчала. Стояла на солнце с корзинкой, с голыми ногами и смотрела, как мы закрываем багажник, садимся в машину и отъезжаем не простившись. Отъезжая по ухабистой дороге бурлаков, мы видим в зеркальце, что она стоит неподвижно. Становится все меньше, а потом пропадает вовсе.
– Думаешь, она стала бы умолять? Никогда!.. А что делать теперь? Куда мы едем? Ничего не скажешь – мудаки, и только!
Мы доехали до Мюлузы, прошлись, как туристы, по городу, посетили бистро и на закате вернулись.
– Думаешь, она осталась?
– Заткнись.
Мы бросили «диану» на обочине ближайшего шоссе и пошли через поля, разыгрывая вьетнамских партизан, прячущихся в маках.
Ее не было на улице, но из трубы шел дым. Мы пролежали до ночи в люцерне, затем приблизились к темному окну.
– Надеюсь, она не наделала глупостей.
– Заткнись.
Мы не посмели войти сразу. Сначала заглянули внутрь, прижавшись носами к стеклу. Ничего не было видно. Но слышались рыдания.
* * *На часах 8.30.
Странное курортное заведение эта тюрьма Энзисхейма. Отнюдь не дворец русского императора.
Перед нами возникает высоченный детина. Вид мудака, но милого парня.
– Жак Пироль?
– Это я.
Никакого чемодана, пустые руки, кожаная куртка и добродушная морда.
– Нас послала твоя мать…
– А почему она не приехала сама? Ее не выпустили еще?
– Выпустили. Но она уехала за границу.
– Куда же?
– В Португалию!
– Это не так уж далеко, могла бы написать! Вот уже месяц, как я ничего от нее не получал… Что она делает в Португалии?
– Не надо на нее сердиться. Она смылась туда с нашим приятелем, замечательным парнем, агрономом. Это он нас познакомил. Перед отъездом сказала: «Съездите за Жаком и позаботьтесь о нем. Скажите ему, что я очень счастлива и скоро вернусь».
– Привет!
Он протягивает нам холодную руку.
* * *Мы едем по сельской местности.
Лицо сына Жанны мы видим в зеркальце. Он выглядит куда старше своих двадцати лет, на все тридцать. Такое впечатление, что теперь командует он.
– Я сяду за руль, – говорит.
Останавливаемся, пересаживаемся.
– Первая скорость тут…
– Знаю. Видел.
И спокойно отъезжает.
– На следующем перекрестке повернешь направо.
Его волосы начинают редеть на затылке. Наверное, еще не догадывается. В тюрьмах ведь нет трюмо. Там все по-монашески строго. Поэтому и появляются тонзуры.
– А кто такой этот агроном?
– Золотой парень, не беспокойся. Он провел два года на Кубе в качестве технического советника, и сейчас ему предстоит подписать контракт в Сьерра-Леоне.
– Почему же этот симпатичный парень не работает во Франции?
– Он только что отсидел.
– Сколько?
– Полный срок. И два года условно.
– Ладно. Все в порядке…
Он успокоился.
* * *И вот мы уже трясемся по бурлацкой дороге.
Она ведет прямо к домику, над которым вьется дымок. Перед ним в тени стоит накрытый белой скатертью стол с цветами, принесенными с рынка, с маслом в судке, вареньем и огромным хлебом.
Выходит хозяйка полей Мари с кофейником в руке, над которым поднимается пар. Стоит в ожидании, когда мы припаркуемся, вылезем из машины, когда хлопнет дверца. И направимся к ней с Жаком.
Она смотрит на новенького, который всего двадцать минут на свободе.
По нашей просьбе Мари-Анж приоделась, накрасилась и выглядит прелестно. На ней выстиранное вчера и проглаженное утром платье. То же относится к волосам, которые рассыпались после недавнего мытья шампунем. В зубах у нее леденец, который она разгрызает перед нами. Для того чтобы намазаться, ей пришлось вытащить свои причиндалы: сурьму, тушь, все кисточки, все карандаши. Да еще полилась лавандой из трехлитровой бутыли. Хотя она не хуже пахла и перед нашим отъездом. Мы тогда волновались: вдруг машина не заведется, а вдруг его не выпустят… Еще какая-нибудь неприятность… Жак выйдет, а никто его не ждет… Ему придется тогда самому как-то выпутываться. А мы останемся в компании нашей милой, пахнущей лавандой Мари.
Пока она помалкивает, не улыбается, ждет, когда все встанет на свое место. Все мы немного напряжены. Представляемся.
– Ее зовут Мари-Анж, – говорю Жаку. – Это наша общая девушка, а теперь и для троих. Ее предупредили, она согласна. Увидишь, она не богиня, но в постели можно встретить и похуже. Самое скверное, она не умеет кончать. Зато делает все, что душе угодно, и не брюзжит при этом.
– Кофе хотите? – предлагает Мари.
– Охотно, – отвечает Жак. – Чуточку…
Он стаскивает куртку, заворачивает рукава рубашки хаки. Мари подает кофе, нарезает крупные ломти хлеба. Садимся все четверо за стол. Мы с Пьеро сразу приступаем к еде, макаем хлеб в кофе, обжигаемся, кофе так и течет по подбородку. А Жак словно аппетита лишился. Он не ест, чуть притрагивается губами к чашке. Сидящая напротив него Мари-Анж, как благонравная девушка, опускает глаза.
До нас не сразу доходит, в чем дело. Никакого ведь труда не представляет понять, что происходит в голове только что вышедшего на волю гостя. У него все на лице написано. Чего спрашивать: «Почему ты не ешь? Не вкусно? Ты болен?» Нет. Достаточно сказать Мари: «Наш новый друг хочет наверняка посмотреть дом. Проводи его». Даже не ответив, она встанет и уйдет в дом, расстегивая на ходу платье.
Новенький, пожалуй, огорошен. Смотрит на нас, как малыш, потерявший веру в рождественского деда, но вдруг убедившийся, что он существует. Да к тому же у того в мешке лежит подарок – женщина. Тепленькая. На все готовая.
