Кампанелла - Альфред Штекли

— Пойдем!

На этом записи, сделанные 10 апреля, кончились. Через несколько дней, сидя в коридоре, Тарталья снова запротоколировал беседу Кампанеллы и Понцио. На этот раз Пьетро четыре раза окликнул Томмазо, пока тот услышал. Они очень любили друг друга и жалели, что не сидели в одной камере. Они возлагали какие-то надежды на нунция. Санчесу было отчего насторожиться. Кампанелла писал стихи — хорош сумасшедший! — а Понцио распространял их по городу. Хороша же бдительность стражи!

— Я по всему Неаполю распространил твои сонеты. Все их я знаю наизусть, и ничто не доставляет мне такого удовольствия, как плоды твоего гения!

— Я хочу сочинить сонет для нунция…

— Умоляю тебя, дорогой мой, напиши сперва сонет для меня. А также я очень хочу, чтобы ты написал и для моего брата, а потом уже пиши для нунция.

— Давай спать. Доброй ночи!

Сами по себе записи бесед, представленные в трибунал, не вызывали сомнений, что Кампанелла симулирует. Однако они не могли служить юридическим доказательством. Симуляция считалась доказанной только в том случае, если преступник был подвергнут пытке и, не выдержав ее, признался в притворстве.

Затянувшийся спор между испанскими властями и святым престолом о том, где и как вести процесс по обвинению в ереси людей, замешанных в калабрийском заговоре, завершился не без проволочек. В конце концов в результате твердой позиции, занятой испанцами, Климент отказался от требования, чтобы после окончания дела о заговоре всех заподозренных в ереси лиц отправили бы в Рим. Он согласился, чтобы соответствующее расследование было проведено в Неаполе апостолическим нунцием и представителями Святой службы. Но Кампанелла своими показаниями, сделанными во время «полледро», снова усложнил ситуацию. Настаивая на своей невиновности, он завел членов трибунала в такие дебри богословия, что нунцию не оставалось ничего иного, как поддержать требование Кампанеллы о присылке из Рима опытного теолога, который смог бы разобраться во всех тонкостях его аргументации. В Неаполе не оказалось ни одного ученого церковника, кто был бы в состоянии не дать себя Кампанелле запутать!

Римской инквизиции тоже было нелегко найти такого человека. Расчет Кампанеллы оправдался полностью. Поиски продолжались долго, и только в конце апреля был окончательно укомплектован инквизиционный трибунал, который должен был заниматься ересью. Он был пополнен еще одним членом. Им был епископ Термоли.

10 мая в одном из помещений Кастель Нуово созданный недавно инквизиционный трибунал начал свою работу. Заседания происходили часто, и нунций, верный привычке перекладывать свои обязанности на других, вскоре прислал вместо себя Антонио Пери. На третьем заседании, состоявшемся 17 мая, служителям было приказано привести Кампанеллу.

Уже из коридора были слышны его сумбурные речи. Он упирался и не хотел идти. Надзирателям приходилось тащить его силой. Всех поразило бессмысленное выражение его лица. Казалось, он не слышал обращенных к нему вопросов. Его несколько раз окликнули по имени. Он обвел глазами всех присутствовавших: секретаря, аудитора, епископа. Дольше всего взгляд его безумных глаз остановился на епископе Термоли. Когда он впервые услышал это имя, оно ему ничего не сказало. Теперь он его узнал. Несколько лет тому назад в Риме он еще не был епископом, тогда его звали просто Альберто Трагальоло!

Да, это был тот самый Альберто Трагальоло, бывший генеральный комиссарий римской инквизиции, который приложил столько усилий, чтобы подольше подержать Кампанеллу в Замке св. Ангела и не выпустить его без осуждения. Святой службе следовало отдать должное. Она прислала в Неаполь человека, который знал Кампанеллу, как никто из инквизиторов.

В соответствии с заведенной процедурой Кампанелле велели принести присягу в том, что он будет говорить правду. Он ничего не понял и, несмотря на повторные настояния, продолжал недоумевать. Что, собственно, от него хотят?

Тут вмешался епископ Термоли. Он резко сказал, что пора бросать притворство. Его симуляция всем уже надоела. Он должен точно отвечать на вопросы.

Ему снова предложили принести присягу. Он так и не мог понять, чего от него хотят. Рассматривая с интересом молитвенник, на котором надо было клясться, он состроил идиотскую мину и спросил:

— Вы хотите мне почитать?

Епископ Термоли, не скрывая раздражения, сказал, что если он будет продолжать притворяться, то его вздернут на дыбу. Кампанелла и без этого напоминания прекрасно знал, что там, где появляется Альберто Трагальоло, пытки не заставляют себя долго ждать. Но он по-прежнему никак не мог взять в толк, чего они требуют. Угрозы не действовали. От него так ничего и не добились.

Безумец, посмотреть на выходки которого приходили любопытные, внимательно следил за окружающим. Он кричал и кривлялся, а слух его был напряжен до предела и не пропускал ни единого звука. Его отсутствующий взгляд, казалось, ничего не видел, а на самом деле он замечал все. Он часами стоял посреди камеры и, словно лунатик, ощупывал собственную одежду, в то же самое время он обдумывал, как должны вести себя товарищи на очередном допросе и как отбиваться от обвинений. Он сидел на полу и дико таращил глаза, а в голове сочинял сонеты. Кто бы мог предположить, что бессмысленный взгляд скрывает напряженную и упорную работу мозга? Ему приходилось быть вдвойне осторожным. Он находился под особым наблюдением и не должен был ничем себя выдать. Особенно трудно было писать. Теперь малейший провал стал во сто крат опасней. Раньше за перехваченную записку он бы расплатился карцером, сейчас это грозило полным разоблачением. Ничто так хорошо не докажет его симуляции, как его рукописи, если их сцапают тюремщики. И прежде он вынужден был писать тайком, а теперь и подавно. Целыми днями у его двери толпились люди: надзиратели, солдаты, зеваки из тех, кто приходил навестить родственников. Даже от арестантов, с любопытством заглядывающих в камеру, он должен был таиться не меньше, чем от тюремщиков. Теперь лишь урывками он не чувствовал на себе чужих глаз. Считанные минуты были в его распоряжении, а ему столько надо было писать!

Если у двери никого не было, Кампанелла вытаскивал из-за пазухи или из-под матраса клочок бумаги и торопливо наносил на него несколько давно уже готовых в голове фраз. Вот опять чьи-то шаги приближаются к его камере, он быстро прячет записку и начинает приплясывать и бормотать. Для скорости он научился писать особыми знаками вроде шифра, которого никто, кроме ближайших друзей, не мог понять. Он наловчился писать ночью, в темноте, на ощупь. Его каракули переписывали начисто Пьетро Понцио или Пьетро Престера, за которыми меньше следили. Но это требовало много лишней бумаги, а ее и так не хватало. Он старался не хранить у себя ни одной странички и сразу передавал написанное друзьям. Он жил в постоянной напряженности. Ни один шорох не проходил для него бесследно, вечная настороженность стоила ему уйму нервной энергий.