Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Загораем? — сойдя, хрипло спросил он.
— Подвозчика ждем, — неохотно откликнулся тот, что постарше, повернув к Егору скуластое, заросшее щетиной лицо.
Оглянулся и второй тракторист — голова у него была большая, а плечи узкие и покатые, лицо круглое и плоское, и на нем едва виден был приплюснутый нос. Этот потянулся всем телом, засмеялся без причины и сказал:
— Ломанем мы тут.
— Погоди радоваться-то, — хмуро оборвал его старший.
— А че? Земля легкая, гоны длинные. Ломанем, Никитич! — парень хохотнул опять придурковато и покрутил белесой, выгоревшей на солнце головой.
— То-то и есть, что легкая. Ежли по-хозяйски, то ее и пахать бы не след.
Егор отцепил вагончик, постоял; подумав, достал из-за двери деревянные чурки, подложил под колеса. Приехал подвозчик. С ним Устинья. Не оглядываясь, Егор слышал, как трактористы заправляли машины; потом Никитич, гремя ведром, прошел мимо него к балке за водой, спустился по сухой, протоптанной в траве тропинке; где-то внизу на самом дне балки взбулькнула вода; немного погодя показалась его клетчатая кепка, вылез и весь он сам, поставил на траву ведро, отряхнув от земли руки, сказал:
— Говорят, когда-то приходили сюда лоси.
Егор промолчал. Никитич продолжал:
— Стояли тут за рекой леса. Я мальчонкой был, помню, бегали мы туда. Росли там березы, ели, лиственницы. Ленточный бор шел по-вдоль Актуя. Рубить его начали давно, а в войну смахнули остатки. А какие луга тут были! Помнишь?
— Помню, — сказал Егор.
Его окликнул подвозчик и, когда Егор подошел к нему, проговорил:
— Рюхин сказал, чтобы шел ты в Лебяжье. Он отстраняет тебя от работы.
— За что это он тебя? — спросил Никитич.
— Значит, есть за что, — сказал Егор и пояснил: — Я отказался пахать эти поля.
Устинья крикнула из вагончика:
— Не уходи, Егор! Ишь какой смелый нашелся: «Отстраняю от работы»… Не на таковского напал!
— Пойду, — хмуро сказал Егор. — Мне тут делать нечего.
Никитич только головой вертел — глядел то на Егора, то на подвозчика, то на Устинью, то на Пашку с Венькой, которые подошли и стояли молча. Пашка вслед за Устиньей негромко повторил:
— Погоди, дядя Егор. Надо же разобраться.
— Да чего тут разбираться? — сказал Венька. — Дело ясное. Наряд есть — знай паши.
— Верно, кореш, — хлопнул его по плечу белесый парень. — Пошли.
Они вместе, как в строю, повернулись и пошли к своим тракторам.
Белесый оглянулся, весело скаля зубы, а Венька выругался беззлобно, по привычке, и ускорил шаг. Последнее, что увидел Егор уходя: Никитич и Пашка, стоявшие у вагончика. Никитич покусывал губы. А Пашка задумчиво ковырял пальцем в носу. Уже с дороги Егор услышал, как взревел вдалеке трактор Веньки; через минуту завелся трактор на меже — он пошел сразу, подминая с треском будылья бурьяна. Подойдя к спуску с увала, Егор полуобернулся — трактора Никитича и Пашки стояли.
4
Федор Кузьмич на этот раз накричал на него:
— Ты чем думаешь — головой или?.. Тут не то что день, час дорог. А у тебя капрызы какие-то, — он так и сказал «капрызы». — Того делать не хочу! Этого не хочу!
Он стоял, раскоряча ноги, и кричал так, что было слышно далеко на улице. Вид у него был угрожающий: лицо багровое, глаза сердитые; но Егор не испугался ни этого вида, ни крика на всю улицу, хотя прежде, когда чувствовал себя в чем виноватым, боялся встретиться с Кузьмичом взглядом; теперь же он стоял и думал, что Кузьмич, наверное, уже переговорил с Рюхиным и ищет в крике себе оправдания.
— Пахать там я все равно не буду, совесть не позволяет, — только и сказал ему Егор.
— У тебя — совесть! А у нас, выходит, совести нету! — сорвался опять на крик Федор Кузьмич и почему-то вдруг осекся, достал из кармана платок, провел по лбу и по шее; на Егора больше не глядел, так и стоял, молчал, пока тот не сказал:
— Ну, я пошел.
— Куда?
— Домой.
— Погоди.
Егор удивленно остановился.
— Рюхин там… в конторе. Зайдем к нему.
Было видно, что Кузьмич хочет кончить все миром. Егор поглядел на него исподлобья; теперь все в нем — и обвислые щеки, и морщинки на лбу, и мешки в подглазницах, — все говорило о том, что Федор Кузьмич смертельно устал; устал и от него, Егора, и от Рюхина, устал и от своих и от чужих забот; ничего бы ему не надо — лишь бы шло все тихо и мирно. По-человечески Егор понимал это. Но Федор Кузьмич взял его за руку, потянул насильно, и Егор вырвал руку:
— К Рюхину не пойду.
— Он там… в конторе, — настойчиво повторял Федор Кузьмич. — Ты подумай, Егор. Зачем земле пустовать, когда можно взять с нее хоть какой-нибудь урожай? Не одни мы так. Весь район. Весь район так…
В том, как это он говорил, Егор видел желание убедить не столько его, сколько себя, что он тут ни при чем. Кто-то где-то решил, что так надо, так будет лучше, все делают так, и нечего тут судить и пересуживать; а если и случится ошибка, не он ведь будет виноват и даже не Рюхин, а тот, кто принимал решение. «Ищем виноватого, — подумал Егор, — а виноваты-то сами».
Управляющий ушел. Егор поглядел ему в спину. Не тот нынче Кузьмич, не тот. Теперь Егор не узнавал его. С тем, другим, Кузьмичом столько было пережито всего — вместе растили хлеб и часто, отрывая от себя, все до порошинки сдавали; ночей недосыпали, куска недоедали; вместе мучились над кукурузой и над бобами, и вместе распахивали травы, и вместе опять заводили их; тот, другой, Кузьмич был остер в разговорах, за дело стоял крепко, был хозяином. А этот… Егор глядел на его опущенные плечи, на то, как он шагал вяло, будто с одышкой, и не узнавал в нем прежнего Кузьмича.
Стало темнеть. Зари уже не было, а полое небо еще светилось, и в сгущавшейся синеве прорезалась первая звезда. Егор посмотрел туда, где догорел закат, как о чем-то постороннем подумал: «Ветрище завтра будет», — и, тяжело ступая, пошел домой.
На память пришло, как в войну потерял он друга. Все звали его Нестеренко, и Егор называл так, по фамилии. В окопе ли, в колонне ли, когда ночью скрытно двигались
