Голодная бездна. Дети Крылатого Змея - Карина Демина

Кохэн не доживет до присяжных.

И это знает.

Куда он направился?

К тому, кто убил девчонку… логично… и если так… если так, то и Донни вернулся не случайно. Он ведь исчез те же проклятые десять лет назад…

…что Мэйнфорд упускает?

Нить, на которую нанизаны шарики-события, вот и не выстраивается у него ожерелье связей. Россыпью существуют…

…а если с другой стороны?

Звездный парад?

Нет, о нем бы объявили.

Период аномальной активности?

Тоже нет.

Циклы Бездны? Они ведь существуют, если верить мозголомам, только исследования, которые ведутся, засекречены. А если что и выползает на волю, то извращено научными терминами так, что нормальному человеку не добраться до сути.

Бездна ни при чем.

Дети…

Проклятье!

Сила почти выплеснулась, грозя стереть со стены схему, пусть дополненную, но все одно несовершенную, лишенную той внутренней гармонии, которая проявила бы замысел.

Чего не хватает?

Сердце императора. Алый рубин, проклятый камень, который был у Элизы… который убил Элизу, если она и вправду не захотела расставаться с ним.

Кохэн…

…Кохэн отнюдь не случайное звено. Кто, как не масеуалле, способен раскрыть внутреннюю суть камня? И если в нем есть хоть капля силы, истинной и древней, она не потерпит чужой крови. Вот и вторая связь… значит, Кохэн нужен.

Живым.

Пока, во всяком случае. Тогда, если брать предметно, свирель стоит связать с альвами.

Вельма?

Отверженная, но подходящая по крови, возможно, знающая что-то, недоступное людям. Она ведь хорошего рода… альвы хранят истории о прошлом.

И не только истории?

Догадка опалила.

Нет, не было той самой свирели, которую предок Мэйнфорда привез в Новый Свет. О ней следует забыть. Вычеркнуть. Иначе не было бы нужды в осколках, которые собирали так долго, так тщательно… зато имелся, скажем, артефакт.

Пробный образец.

Достаточно сложный, чтобы продемонстрировать исходную схему, пусть и несовершенную, но любую схему можно довести до ума. Только альвы в артефакторике не сильны. Их магия идет от сути, а суть переменчива, что рисунок облаков на небе.

Нет, здесь нужен был человек.

Посредник.

Кто-то, кто предложил бы… что?

…Благой двор не принял бы изгнанницу, но… тьма и дети. Посаженное зерно, которое проросло и нуждалось лишь во времени. Если у этого зерна имелись корни, то… лет двести — триста — для альва мелочь, — и оно войдет в полную силу. И Благому двору придется потесниться.

Если не сказать больше.

…искушение?

Мэйнфорд остановился.

Он почти понял…

…ощущение грани, шагнув за которую, он увидит то явное, что до сих пор скрывалось в хитросплетении схемы.

Десять лет.

И срыв.

Гаррет… он был причастен к этому срыву, здесь и гадать нечего, но только ли он? Гаррет мертв, как мертва и Элиза… клинок и камень… матушка… и, кажется, нет иного выхода, как встретиться и поговорить. Правды Мэйнфорд все одно не услышит, но, глядишь, повезет получить еще один элемент головоломки.

Он бросил последний взгляд на стену.

И отступил.

Глава 27

Остров встретил Зверя гудением ветра.

И это было странно, потому что ветра здесь, если и приключались, то мягкие, усмиренные решеткой погодных заклятий.

Этот же выл.

Пластался по улице, гнал сухую листву.

И Зверь чуял близость беды.

Ветер.

Море.

Разве Мэйнфорд сам не видел, какое оно? Почти черное, клубящееся, того и гляди расползется трещиной, обнажив голое дно Залива, а из него, из тины и пепла, из грязи и золота, пролитой крови, поднимутся мертвецы.

Армия?

Почти. Надо увозить Тельму… или успокоиться. Щиты стоят, Мэйнфорд чувствует их кожей, и надо быть совершеннейшим безумцем, чтобы развеять их.

Кому это надо?

И главное, зачем?

Зверь не знал, но он слышал горечь в запахе ветра, и близость беды чуял, и спина ныла, чесались крылья. Если Мэйнфорд не верит собственному чутью, то чему вообще он готов поверить?

…радио шипело и плевалось.

…и Мэйнфорд переключался с радиостанции на радиостанцию, уверяя себя, что эти вот помехи — дело временное… не дело даже.

Ветер.

И заклятья.

И если что-то идет не так, то…

…прогноз погоды. И диктор нарочито бодрым тоном вещает о буре, зародившейся где-то к востоку от Нью-Арка. Ее даже окрестили именем.

Жасмин.

Или Жаклин?

…диктор просит запастись терпением и стоически вынести некоторые неудобства. Буря требует особых мер, и часть щитов будут дезактивированы, поскольку только так можно обеспечить питание других, прикрывающих дамбы.

Вот в чем дело.

Дамбы.

И река, которая готова разбухнуть, словно вена наркомана, получившая тройную дозу. Про дамбу… что-то такое Мэйнфорд слышал. Про необходимость не то реорганизации, не то реконструкции. Дебаты. И обвинительные речи левых радикалов, которым правые и не менее радикальные личности со всем смирением отвечали, что срок эксплуатации еще не изжит, а запас прочности приличен.

Что существуют нормы.

Соответствия. И бюджет в нынешнем году не выдержит затратного ремонта.

…гражданам надлежит сохранять спокойствие. Поводов для паники нет. Стоит просто проявить благоразумие…

Матушка всегда отличалась благоразумием. И Мэйнфорд от души надеялся, что привычка ей не изменит. Она должна быть дома. Готовиться к похоронам.

Или правильней будет сказать: готовить похороны?

На центральной улице стоял полицейский кордон. И Мэйнфорд остановился:

— Что случилось? — сердце кольнуло нехорошее предчувствие, а Зверь оскалился: он помнил предупреждение начальства. Если Мэйнфорда и отпустили, то не значит, что надолго.

Шефа и подвинуть можно.

Или обойти.

И может статься, что кордон — по его душу…

— Езжай! — крикнул молоденький полицейский, одной рукой удерживая кепку, а другой пытаясь справиться с плащом. Прорезиненные полы наполнялись ветром, словно паруса, и парня неумолимо влекло к стене здания. — Очистить улицы… до утра… штормовое предупреждение… код красный.

Код красный на Острове если и объявляли, то считаные разы.

— Езжай! — это Мэйнфорд прочел по губам, ветер заглушал человеческий голос.

Многие голоса.

А чуть ниже он перевернул столики и свалил фонарный столб прямо на витрину. Блестело стекло на асфальте, словно окаменевшие слезы. Было в этом что-то завораживающее, как и в щегольском автомобильчике, насаженном на пики ограды… в женщине, которая вцепилась в эту самую ограду, не желая расставаться с имуществом… в полицейских, что пытались ее уговорить… и в другом кордоне… в вое сирены, пробивавшемся сквозь голос бури.

Ветер крепчал.

И порывы его таранными ударами бились в двери. Он словно пробовал старенький автомобиль Мэйнфорда на прочность, а может, предупреждал: человеку не следует играть с бурей.

Все одно не одолеет.

…гостиница защищена. Мэйнфорду стоило бы позвонить, но гостиница защищена. Она выдержит и предвестье бури, и саму бурю, если понадобится. Взрыв. Огонь. Воду. Да что угодно. Даже если дно расколется и Остров погрузится в Бездну, она устоит.

Как и родовое гнездо семьи Альваро.

…именно что Альваро.

…быть может, потому отец и не любил его? Быть может, потому и ушел в тень своей супруги? Влез в биржевые игры, отнюдь не из желания выиграть, но пытаясь проиграть все, что можно.

А там и получить свободу.

Кованые ворота раскрылись, пропуская автомобиль.

И закрылись, смыкая щиты. Ветер ударил в них, но оказался не способен пробить. И разозленный, швырнул вслед горсть грязи.

Листьев мокрых.

Воды.

Зверь заворчал. Он помнил это место по прошлым жизням. Дом-клетка. Дом-призрак, где раз от раза его лишали сил. Он помнил все прежние свои воплощения и памятью этой делился с Мэйнфордом. Не жалоба — предупреждение.

Следует быть осторожным.

Иначе нацепят ошейник. Спеленают заклятьями.

Прикрутят к железной кровати, а затем, вскрыв череп, влезут в голову, чтобы спасти от безумия, которое никогда-то безумием не было. Они будут наполнять тело, точно сосуд, ядами до краев.

За край.

И дальше. И Зверь, отравленный, ослабленный, не сможет помочь человеку. А человек будет кричать. Но все сумасшедшие кричат, не понимая своего блага… и умирают.

Это тоже правило.

— Сейчас все будет иначе, — пообещал Мэйнфорд не столько Зверю, сколько себе самому.

Он шел.

По широкой аллее. Молчаливые вязы. Фонарные столбы, изготовленные по особому матушкиному проекту.

…он видел белую громадину дома, все одно мрачного, несмотря на цвет. Белый предполагал легкость, но ничего-то легкого в этом особняке не было. Приземистый. Размазанный какой-то. С трудом держащийся на подпорках-колоннах.