Возвращение в эмиграцию. Книга первая - Ариадна Васильева

Ничего она от меня не добилась.

Приходила мама, смотрела жалостливо.

— Не смотри так, — я брала ее руку в слабую свою, — или ты на меня сердишься?

Мама зажмуривалась и мотала головой, чтобы не заплакать. Я не понимала ее печали. Все же обошлось.

Наконец я стала собираться домой. Прислонившись к дверному косяку, скрестив руки на груди, тетя Ляля наблюдала за моими сборами. Странная, молчаливая, с тайной мыслью в глазах. Я сложила последнюю вещь, старенький халатик. Села. Все-таки я была еще очень слаба.

— Ну, — сказала я, — говори. Я же вижу, ты хочешь что-то сказать.

Она вздернула голову, слегка стукнулась о косяк затылком.

— Хотела промолчать… Я много думала. Нет, не имею права, — глаза ее встретились с моими, — Наташа, прости, но у тебя, по всей вероятности, уже никогда не будет детей.

Время тронулось в путь. Я куда-то побрела. Однажды в перерыве между работой и домом занесло на Монпарнас.

Был вечер. Знаменитый бульвар жил обычной суетной жизнью. Окна нашего особняка сияли издалека, притягивали, манили. Я переступила порог, окунулась в мир привычного разноголосья. Шум и гам доносился из-за прикрытых дверей кружковых комнат. Никто не встретился мне, лишь два мальчика, прыгая через ступеньки, о чем-то споря, пробежали мимо и выскочили во двор. Я поднялась на второй этаж. Вечно усыхающая пальма в кадке, неясно видимая, представлялась целым лесом, по ошибке забредшим в дом. Почему-то на цыпочках, я приблизилась к комнате, где три года подряд шумел наш девичий кружок. Тихо здесь было сегодня. Тихо и темно. Я нащупала выключатель и зажгла свет.

Все как прежде. Стулья аккуратно приставлены к столу, на стене — подаренная Мариной акварель — берег моря и сосна над морем. За высоким окном, увенчанным полукружьем никогда не вытираемых стекол, приглушенный рокот автомобилей.

Я отодвинула стул, села. Так и прежде бывало: приходила раньше всех, садилась и ждала подруг.

В коридоре послышались шаги. Видно, кто-то заметил свет. Дверь скрипнула. Я обернулась — на пороге стояла Любаша. Не изменилась ничуть. Длинное лошадиное лицо, коротко остриженные волосы, угловатая фигура.

— На-аташенька моя пришла! — сказала, робко улыбнулась и сразу расцвела, похорошела.

Подошла, поцеловала, села рядом, выложила на стол сильные, как у всех массажисток, перевитые венами руки.

— А девочки б-больше никто п-почти не п-п-приходят. Мы за-заа-заа…

Ну, поехали! Я положила голову на ее плечо, закачалась вместе с ней, баюкая. Она перемогла клокотание в горле, виновато улыбнулась глазами, прекрасными, как у любой, даже самой некрасивой, женщины.

— Я в-взяла другую группу. М-маленькие совсем девочки. В этой комнате и занимаемся. В-видишь, я ничего не стронула с места. Все, как п-при вас. Д-даже название кружка сохранила — «Радость».

Я согласно кивнула. Не могла говорить. Я боялась начать заикаться, как она. Через несколько минут ком в горле прошел, мы все же разговорились. Сидели рядом, вспоминали наше славное прошлое, наш лагерь, смешные доклады по истории и литературе, яростные споры о смысле жизни, наши вечеринки. И как старшие мальчики сначала не обращали на нас внимания, а потом нарасхват приглашали танцевать. Вспомнили наши спектакли, хор. Как дразнили дирижера. Бом-бомкали отрывисто и громко в «Вечернем звоне», а он сердился и кричал, что в наших душах не осталось ничего святого. И как подтрунивали над профессором Ильиным за смешную его куцую курточку и ярко-рыжий бордюр вокруг сияющей лысины.

— Нет, меня удивляет, — уже не могла остановиться я, и говорила, говорила, — он же, Ильин, совершенный уникум. Он знает абсолютно все. Не человек, а ходячая энциклопедия. Даже в каком году, и в каком трактире Пушкин хлебал щи и ел кулебяку, и то знает.

— А мне он нравится, — мечтательно улыбнулась Любаша, — я очень люблю его слушать.

— Так я не спорю! Мне он тоже очень нравится! Я просто удивляюсь, как можно столько знать!

Долго мы сидели. Внизу хлопнули двери, стало шумно, как на ярмарке. Расходились. Я решила подождать, пока схлынет эта волна.

По соседству с нами открылась дверь, прошли по коридору какие-то люди, но в темном холле их не было видно.

— Это взрослые, — сказала Любаша, — все заседают.

Послышались голоса. Мужской голос сказал:

— Осторожно, пальма!

Отозвался женский, отдаленно знакомый:

— Да ее поливают когда-нибудь?

Потом они стали спускаться по лестнице переговариваясь, потом все затихло. Я поднялась.

— Пойду, пожалуй. Поздно.

— Ты забегай, — попросила Любаша, — я без вас скучаю. Вы же м-мои п-первенькие. А я теперь совершенно одна. М-мама умерла, з-замуж никто не взял.

Я обняла ее за плечи.

— Не жалей, ну их, этих всех мужиков, к черту.

Мы спустились вниз. Здесь все было ярко освещено. Любаша проводила до порога. У ворот я обернулась, оглядела двор. В тени сгрудившихся деревьев белела стена церкви. Из стены (я видела ясно) торчал железный крюк. Бывало, когда не было службы, мы, грешницы, прицепляли к этому крюку волейбольную сетку, растягивали до ближнего дерева и бились до полного изнеможения с противниками из кружка «Отрада».

Резные тени каштанов лежали на земле. Любаша стояла в дверном проеме. Свет из особняка бил ей в спину, освещал костистую, спортивную фигуру, только силуэт. Она стояла и смотрела, как я ухожу.

Два с лишним года назад, за несколько месяцев до замужества, я записалась в клуб «Белых медведей». Это коммерческое предприятие основали на паях русские и французские пловцы. Контора клуба располагалась в маленькой комнате большого дома на улице де ла Помп, а тренировки проходили в снимаемом в аренду закрытом бассейне.

Молодежи собиралось много — целый интернационал. В «Белые медведи» записывались не только русские и французы, но и англичане, греки, армяне, грузины, евреи и даже был один, совсем молоденький мальчик, перс. Я начала неплохо, усердно тренировалась, потом все это пришлось бросить.

На Монпарнасе выросло новое поколение, делать там было нечего, я вернулась к «Белым медведям». Меня вспомнили, обласкали, записали в группу сильнейшего тренера Коли Земскова. Кроме меня у него тренировались еще три девушки. Испанка Пакита, француженка Мари-Роз, англичанка Мадж.

Молчаливая и настырная Мадж приходила в бассейн, переодевалась, бросалась в воду и начинала мерить стометровку из края в край, набирала положенные километры короткими выбросами рук. Если случалось Коле появиться чуть позже, он первым делом озирал бассейн, отыскивал бурунчик, образуемый стальными ногами Мадж, удовлетворительно говорил:

— Так-так, наш мотор уже работает.

Мари-Роз, прежде чем погрузиться в воду, любила посидеть на краю бассейна и поболтать со мной. Коля подплывал, хватал нас обеих за ноги и стаскивал вниз. Мари-Роз с визгом и брызгами вплавь удирала от него.

У Пакиты в роду была русская бабушка, чем Пакита страшно гордилась. Небольшого роста, крепенькая, светловолосая испанка любила прихвастнуть знанием русского языка. Она увлекалась прыжками в воду. Взмывала с трамплина ласточкой, зависала на миг в воздухе, переводила руки и клинком, почти без всплеска, врезалась в воду. Она взялась учить меня прыгать ласточкой.

Вынырнув после неудачного прыжка, я неизменно встречала горячий испанский взгляд и указующий на мои колени палец:

— Колеси согбенны! Колеси согбенны!

«Белые медведи» ни во что не верили, ни в какие церкви не ходили, лекций о судьбах русской интеллигенции им никто не читал. В этом кругу царил культ здоровья и мускулистого тела. Мечтой Коли Земскова стало натренировать меня и подготовить к заплыву через Ла-Манш. Тогда это было очень модно.

— Тоща, тоща, — с чисто профессиональной досадой разглядывал Коля мои руки. — Нарастить немного мускулатуры — цены тебе не будет.

Я не собиралась плыть через Ла-Манш, но под окриками Коли и Пакиты работала на износ.

В бассейне было многолюдно, над водой звонко разносились наши голоса, тело освобождалось от горечи и тоски.

Я не ныла, не жаловалась на судьбу, но и Татьяна, и Оленька заметили, что я кисну, замыкаюсь. Единственную радость доставляло мне — усадить в свободную минуту на колени Фросеньку и рассказывать придуманные на ходу сказки. Франсин широко раскрывала глаза, взвизгивала:

— Про тетю Вилку?

— Да. Пришла однажды тетя Вилка к тете Ложке в гости. А там у нее господин Нож сидит, острый, прямой, и строго на Вилку поглядывает…

Раз, улучив момент, Татьяна стала выговаривать:

— Вы совсем нос на квинту повесили, Наташа. Это никуда не годится. Вы теперь свободная женщина, так и берите от жизни все, пока молоды. Заведите себе, в конце концов, друга и перестаньте кваситься. Вот, хотя бы Жюльен, чем плох? Ступайте, позируйте ему, как он просит, а там и разберетесь.