1939. Альянс, который не состоялся, и приближение Второй мировой войны - Майкл Карлей

В Москве Наджиар, наблюдая все это, приходил в состояние все большей тревоги, смешанной с раздражением. Он и Сидс постоянно сетовали на просачивание в прессу информации, разглашающей важные детали переговоров. Причем источники этих утечек не так уж сложно было установить. В начале июля Бонне наконец пожаловался Форин офису, что большинство утечек информации исходит из Лондона.76 Наджиар сообщал, что советское правительство очень подозрительно относилось к публичным заявлениям Чемберлена и других официальных лиц о готовности Британии выступить умиротворительницей Германии. 7 июля Бонне вызвал к себе Сурица, чтобы рассеять советские сомнения относительно честности англо-французов. По словам Бонне, именно в этом был «корень всех затруднений». Он и Даладье делают все возможное, чтобы «оказать давление» на англичан и получить их согласие «сначала на трехстороннее соглашение, а потом и на гарантии прибалтийским странам».77 Можно лишь гадать о реакции, какую заявления Бонне вызвали бы в Лондоне, или во французском посольстве в Москве. Но он, похоже, стремился запустить эту информацию в более широкое обращение; некий французский журналист в Берлине передал несколько модифицированную ее версию советскому пресс-атташе.78 А в Москве Наджиар проявлял все больше нетерпение. Он просил даже полномочий самому заключить соглашение; а если оно не понравится кабинету, на Кэ д`Орсе могут дезавуировать его. Бонне справился в Форин офисе, но британцы сказали «нет», и Бонне не стал настаивать.79

Наджиара меньше заботили проблемы балтийских стран, чем вопрос о Польше и Румынии. В июле он неоднократно напоминал Парижу, что кооперация с ними была жизненно важна для успеха англо-франко-советского альянса. Наджиар, вместе с французским военным атташе Палассом, не раз поднимали вопрос и о правах прохода Красной армии через территорию Польши. Если бы правительство Польши не согласилось на этот проход, невозможно было создать эффективный Восточный фронт. Да и Польша с Румынией не смогли бы выстоять без советской поддержки. А если бы Восточный фронт был смят, Германия и Италия могли бы направить все свои силы на запад. И это не был даже вопрос безопасности Польши или Румынии, это был скорее вопрос французской безопасности, не говоря уже о Советском Союзе. Советское руководство понимало это слишком хорошо и не собиралось выступать против Германии без «точных и конкретных военных гарантий», о чем предупреждал Кулондр еще в октябре 1938 года, после Мюнхена. Новые англо-французские предложения были изначально связаны с риском вызвать новые советские контрпредложения. Если бы соглашение не было достигнуто, Советский Союз мог бы остаться в стороне или договориться с Германией о расчленении Польши и прибалтийских стран. Настало время, говорил Наджиар, признать, что отношения между государствами определялись теперь соотношением сил. Поэтому требовался именно «классический» военный альянс, на четко оговоренных условиях. И не стоило тратить усилий, чтобы заручиться сотрудничеством Польши и Румынии, потому что нельзя было терять времени — требовалось заключать договор с Советами на их условиях, оставив в стороне англо-французские оговорки. К несчастью, отмечал позднее Наджиар, «мы ничего не сделали в этом отношении, разве что в самую последнюю минуту». Эта серия телеграмм французского посла — разящий приговор англо-французской политике.80

По словам Наджиара, французское и британское правительства оказались не готовы принять необходимое. Бонне хотел политического, а вовсе не военного соглашения, которое предусматривало бы участие Польши. Польша не хотела входить в такое соглашение, отмечал Наджиар, а англо-французы не слишком настаивали. «Мы хотим хорошо выглядеть, — прямо писал Наджиар, — а русские хотят вполне конкретного соглашения, в которое вошли бы Польша и Румыния».81 Советское правительство, наученное горьким опытом, не желало ничего, кроме военного альянса, скрепленного твердым договором.

Другая возможность — простой трехсторонний договор оставлял бы по словам Бонне, беззащитными Польшу и Румынию. А твердое желание Молотова увязать политические соглашения с военными дала бы советскому правительству возможность держать Францию и Британию в заложниках. И в августе, когда, по общим ожиданиям, риск войны должен был возрасти, Советы могли начать закручивать гайки: либо вы соглашаетесь на наши условия, либо мы прекращаем всякие переговоры; тогда политическое соглашение — которого так жаждали британцы и французы — превратилось бы в мираж. А заключение какого бы то ни было военного соглашения полностью зависело от согласия или несогласия поляков и румын.82 Заметки Наджиара описывают ситуацию в довольно резких тонах: на Кэ д`Орсе больше рассчитывали на «психологический» эффект, который могло произвести на Гитлера заключение англо-франко-советского политического соглашения. «Это ребяческая идея — устрашить Гитлера пустыми словами, без каких-либо более веских доводов, которые могут заставить его задуматься: например, согласие Польши на военное сотрудничество с Россией».83 Несколькими днями позже, Наджиар снова пишет: «Лондон и Париж по-прежнему не хотят понимать того, что суть этого договора — именно военное соглашение, которое позволит России выйти на прямой географический контакт с Германией, то есть повторить военную ситуацию 1914 года».84

Не желающий ничего понимать, возмущался официальный Лондон. 19 июля Галифакс и Чемберлен распространялись на комитете по внешней политике о том, как «унизительно для нас» было бы делать дальнейшие уступки Молотову, в то время как он не хочет уступать.

«[Галифакс] говорил, что не стоит забывать о том, какой эффект может оказать на образ мыслей г-на Гитлера наше согласие встать на колени перед русскими в поисках их поддержки. У Гитлера и так очень невысокое мнение о России и наши действия могут только утвердить его во мнении, что мы — слабый и мягкотелый народ. Соображений такого рода не стоит недооценивать».

С другой стороны, давление на правительство тоже росло. Уже довольно долго продолжалась кампания за ввод в кабинет Уинстона Черчилля, и Чемберлен опасался «значительных трудностей» в палате общин, в связи с оттяжками заключения договора. Премьер-министр по-прежнему не спешил с военными переговорами, однако Галифакс опасался, что «может оказаться трудно убедить французов принять нашу точку зрения». Во всяком случае, член кабинета сэр Джон Саймон, вполне в духе Бонне, рассуждал, что если переговоры провалятся, то важно будет иметь общественное мнение на «нашей» стороне. Именно о таких настроениях правительства подозревал Майский и сообщал об этом в течение некоторого времени.85 И опять Чемберлен объяснял свою позицию Хильде:

«Рад сообщить, что Галифакс наконец "насытился" Молотовым которого считает совсем потерявшим рассудок, и теперь мы в полном согласии отправили довольно жесткую записку Сидсу, в том духе что наше терпение уже на пределе. Она могла бы быть еще жестче, если бы не французы, но даже и они начинают чувствовать, что эти постоянные задержки становятся унизительными. Если мы все-таки подпишем это соглашение, то, полагаю, многие, и я в первую очередь, согласятся с тем, что это нельзя будет рассматривать как большую победу. Я ставлю военные возможности русских столь же низко, сколь высоко оцениваю германские. Я считаю, что они могут подвести нас в самую трудную минуту, даже сами переговоры с ними уже вызвали непонимание некоторых наших друзей. Я сторонник проведения гораздо более жесткой линии с ними во всем, но мои коллеги зачастую не разделяют этого взгляда».86

Когда один из военных чиновников, генерал, сэр Эдмунд Айронсайд предположил, что соглашение с Советским Союзом «единственная вещь, которая нам осталась», то Чемберлен мгновенно и зло отозвался: «это единственная вещь, которой нам не следует делать». Потом Айронсайд писал, что даже за месяц до вторжения в Польшу Чемберлен «не очень спешил объединиться с Россией».87

10 июля, за пять дней до того как Чемберлен писал Хильде, Майский весьма скептически отзывался об этих кабинетных играх британского правительства. Он не думал, что Черчилля, Идена или каких-либо других популярных политиков введут в кабинет, потому что это означало бы «окончательный разрыв с Германией» и окончательный отказ от умиротворения. Ни для кого не секрет, писал Майский, что Чемберлен до сих пор сторонник умиротворения. Все его уступки более жесткой линии в отношении Гитлера делались скрепя сердце, под давлением общественного мнения. Больше того, Чемберлен «очень не любит и боится Черчилля». По сути, если бы Черчилль вошел в кабинет, это означило бы начало отставки Чемберлена. А премьер-министр, отмечал Майский, не собирался совершать политического самоубийства.88