Артур и Джордж - Джулиан Барнс

А потому, когда машина дает сбой, ему не на что опереться. Он не способен поправляться в безделии двух недель на итальянских озерах или хотя бы несколько дней в теплице. Им тогда овладевают депрессия и вялость, которые он старается прятать от Туи и Джин. Делится он ими только с Мам.

Она подозревает, что ему худо больше обычного, когда он сообщает, что приедет сам по себе, а не ради свидания с Джин. На вокзале Сент-Панкрас Артур садится в поезд 10:40 до Лидса. В вагоне-ресторане он ловит себя — как последнее время становится все чаще — на мыслях об отце. Теперь он признает жестокость своего юношеского суда над ним. Возможно, возраст или слава пробудили в нем желание простить. Или же дело в том, что бывают моменты, когда Артур ощущает себя на грани нервного срыва, когда кажется, что нормальное состояние человека — это как раз находиться на грани нервного срыва, и лишь простое везение или какая-нибудь прихоть наследственности препятствует тому, чтобы с этой грани срывались все люди? Быть может, если бы не материнская кровь в нем, он мог бы повторить — или уже повторил бы — путь Чарльза Дойля. И теперь впервые Артур начинает осознавать, что Мам никогда не критиковала своего мужа — ни до его смерти, ни после. А ей этого не нужно, могли бы сказать некоторые. И тем не менее. От той, которая всегда говорит, что думает, никто никогда не слышал дурного слова о человеке, который причинил ей столько стыда и страданий.

Когда он сходит в Инглтоне, еще светло. Под вечер они поднимаются по склону в лесу Брайана Уоллера и выходят на вересковую пустошь, кое-где в мягком разнообразии пасущихся диких пони. Крупный, с прямой спиной и в твидовом костюме, сын прицеливает слова вниз на красное пальто и чинный белый чепец своей твердо шагающей матери. Время от времени она подбирает палки на растопку. Эта привычка его раздражает — словно бы он не в состоянии купить ей вязанку наилучших дров, когда они ей требуются.

— Видите, — говорит он, — вот тропинка, а дальше там Инглборо, и мы знаем, что если поднимемся на Инглборо, то сможем увидеть Моркемб. И есть речки, вдоль которых мы можем пойти, которые всегда текут в одном и том же направлении.

Мам не знает, как понять эти топографические банальности. Они крайне не свойственны Артуру.

— А если бы мы сбились с тропинки и заблудились в холмах, мы могли бы воспользоваться компасом и картой, которые легко приобрести. И даже ночью есть звезды.

— Все это верно, Артур.

— Нет, это банальности, не стоящие того, чтобы их произносить.

— Тогда скажи мне то, что хочешь сказать.

— Вы меня вырастили, — отвечает он. — Никогда еще не было сына, столь преданного своей матери. Я говорю это не в похвалу себе, а просто констатирую факт. Вы сформировали меня, дали мне ощущение себя самого, вы дали мне мою гордость и те нравственные понятия, которыми я обладаю. И все еще нет сына, столь преданного своей матери. Я рос, окруженный сестрами. Аннетт, бедная милая Аннетт, упокой Господь ее душу, Лотти, Конни, Ида, Додо. Я люблю их всех, со всеми их отличиями. Я знаю их насквозь. В молодости я не чуждался женского общества. Я не ронял свое достоинство, как многие другие, но не был ни невеждой, ни ханжой. И все же… и все же я пришел к мысли, что женщины — другие женщины — подобны дальним странам. Да только, когда я бывал в дальних странах — посреди вельда в Африке, — я всегда умел ориентироваться. Наверное, я говорю бессмыслицы.

Он замолкает. Ему требуется ответ.

— Мы не такие уж дальние, Артур. Мы больше походим на соседнюю страну, которую ты каким-то образом позабыл исследовать. А когда начинаешь, ты не уверен, более ли она развита или гораздо более примитивна. Да, я знаю, как думают некоторые мужчины. И, возможно, дело обстоит и так, и так, а возможно, вообще никак. Ну, скажи мне то, что ты хочешь сказать.

— Джин страдает упадком духа. Возможно, это неточное описание этих припадков. Они физические — у нее мигрени, — но все-таки это скорее нравственная депрессия. Она говорит, что ведет себя так, будто совершила нечто ужасное. И в такие моменты я люблю ее особенно сильно. — Он пытается глубже втянуть йоркширский воздух, но это скорее напоминает грустный вздох. — И я сам впадаю в черные настроения, но испытываю из-за них только омерзение и презрение к себе.

— И в такие моменты она, без сомнения, любит тебя так же сильно.

— Я ей о них не говорю. Возможно, она догадывается, но это не в моем духе.

— Ничего иного я и не ожидала бы.

— По временам я думаю, что схожу с ума. — Он говорит это спокойно, прямо, точно человек, предсказывающий погоду. Через несколько шагов она приподнимает руку и кладет ему на локоть. Непривычный жест, захватывающий его врасплох.

— Или если не сойду с ума, то умру от апоплексического удара. Взорвусь, как котел старого грузового парохода, и просто пойду ко дну вместе со всей командой.

Мам не отвечает. Нет необходимости опровергать его уподобление или даже спросить, не показался ли он врачу из-за болей в груди.

— Когда это на меня находит, я во всем сомневаюсь. Сомневаюсь, любил ли я когда-нибудь Туи. Сомневаюсь, люблю ли я своих детей. Сомневаюсь в моих писательских способностях. Сомневаюсь, что Джин меня любит.

Вот это требует отклика.

— В том, что любишь ее, ты не сомневаешься?

— В этом — никогда. В этом — никогда. Но в результате только хуже. Если бы я мог усомниться и в этом, тогда бы я мог усомниться во всем и радостно погрузиться в тоску. Нет, это всегда тут и сжимает меня в чудовищной хватке.

— Да, Артур, Джин тебя любит, я в этом твердо убеждена. Я знаю ее и читала ее письма, которые ты посылаешь мне.

— Думаю, что так и есть. Я верю, что так и есть. Но как могу я знать твердо, что это так? Вот вопрос, который терзает меня, стоит нахлынуть этому настроению. Я думаю это, я верю в это, но каким образом могу я это знать? Если бы я только мог доказать, что это так. Если бы кто-то из нас мог это доказать!

Они останавливаются у калитки и смотрят вниз на колышащий травами склон, на крышу и трубы Мейсонгилла.

— Но ты уверен в своей любви к ней, так же как она уверена в своей любви к тебе?

— Да, но это односторонне, это не значит знать, это не доказательство.

— Женщины часто доказывают свою любовь так, как доказывалось много раз.

Артур скашивает взгляд вниз на свою мать, но она упрямо смотрит перед собой. И ему видны только изгиб чепца и кончик ее носа.

— Но опять-таки это не доказательство. Это просто отчаянное старание его получить. Сделай я Джин моей любовницей, это не доказало бы, что мы любим друг друга.

— Согласна.

— Это может доказать как раз обратное. Что наша любовь нас ослабляет. Иногда возникает впечатление, будто честь и бесчестие очень близки друг к другу, много ближе, чем мне казалось.

— Я никогда не внушала тебе, что честь — легкий путь. Будь это так, чего бы она стоила? И, быть может, доказательства тут вообще невозможны. Быть может, наилучший предел — это думать и верить. Быть может, узнать по-настоящему можно только за гробом.

— Нормальное доказательство зависит от поступков. Проклятая особенность нашего положения в том, что доказательство заключается в бездействии. Наша любовь — нечто отдельное, в стороне от мира, неизвестна ему. Она невидима, не осязаема для мира, однако для меня, для нас, она абсолютно видима, абсолютно осязаема. Она не может существовать в вакууме, но она существует в ином месте, где атмосфера совсем иная, либо легче, либо тяжелее, я не уверен, какая именно. И где-то вне времени. И так было всегда, с самого начала. Именно это вы сразу же распознали. Что нам дана та редчайшая любовь, которая поддерживает меня… нас абсолютно.

— И тем не менее?

— Тем не менее. Я едва осмеливаюсь произнести это вслух. В голову мне это приходит, когда я на самой низкой точке. Я ловлю себя на… я ловлю себя на мысли: а что, если наша любовь не такая, как я верю, не нечто, существующее вне времени? Что, если все, что я думаю о ней, неверно? Что, если она ни в каком смысле не особенная или особенная только лишь в том, что она скрывается и… не завершена? И что, если… что, если Туи умрет, и мы с Джин станем свободны, и наша любовь сможет наконец быть объявленной и санкционированной и предъявленной миру, и что, если в эту минуту я обнаружу, что время потихоньку делало свою работу незаметно для меня, делало свою работу, обгладывало, и разъедало, и подкапывалось? Что, если тогда я обнаружу… если мы обнаружим, что я не люблю ее так, как думал, или что она не любит меня так, как думала? Что нам тогда делать? Что?

Мам благоразумно не говорит ничего.

Артур поверяет Мам все: свои глубочайшие страхи, свои величайшие воспарения и все промежуточные треволнения и радости материального мира. И никогда даже не намекает на свой все углубляющийся интерес к спиритуализму — или спиритизму, как он предпочитает его называть. Мам, покинув католический Эдинбург, просто процессом посещения служб прилепилась к Англиканской Церкви. Уже трое ее детей вступили в брак в Сент-Освальде — сам Артур, Ида и Додо. Она инстинктивно не приемлет спиритический мир, в котором ощущает анархию и шарлатанство. Она считает, что люди способны каким-то образом понять свою жизнь, если общество откроет им свои истины; и далее, что религиозные истины общества должны выражаться признанными институтами, будь то Католическая Церковь или Англиканская. А кроме того, следует подумать и о семье. Артур — рыцарь, он завтракал и обедал с королем; он общественная фигура — она повторяет ему его же похвальбу, что он только Киплингу уступает во влиянии на здоровых и бравых молодых людей страны. Что, если станет известно. Что, если станет известно, что он участвует в сеансах и тому подобном? Это перечеркнет все шансы стать пэром.