Остров - Василий Голованов

Но никто не спешит на выручку. Рация молчит. О них забыли.

Как выразить меру их отчаяния? Как описать глаза старух, ждущих чужих похорон, как голодные грифы?

Петькин дневник: «Вышли в 21.50».

У меня записано – в 21.30. Любопытно, как возникают подобные разночтения.

Было очень сыро и холодно.

Плот качался на серой воде. Он намок и отяжелел. Когда я ступил на него с рюкзаком, вода поднялась до щиколоток. На этой полуподводной лодке я переправился через лагуну, толкаясь веслом осторожно, чтобы плот, не дай бог, не зарылся глубже в воду. Переправившись, привязал к нему веревку. Получился паром.

«…Стал ложиться туман и небо затянуло тучами. Так можно определить, что настала ночь. С моря задул сильный ветер и поднялась большая влажность. Даже если просто стоишь, сапоги блестят, будто походил в них по воде. Переправились на плоту через Кривую по одному – не пришлось надувать лодку. Ноги моментально начали замерзать, а за ними и руки. Двинулись медленно, потому что у Васи все еще болела нога, было больно наступать и поднимать ногу. Он говорит, это левое (я бы сказал, что правое) колено у него вообще слабое. Я шел вместе с Васей, а ребята все время уходили вперед. Мы их видели только по ярко-красному морскому маячку, который Алик нашел на берегу и привязал к рюкзаку и по белой оленьей шкуре, притороченной к рюкзаку Толика. Такую тундру я себе не представлял: постоянные кочки, овраги, заросли ивы. Я был поражен этими зарослями, когда в них попал. Это в полный рост кустарник, переплетенный ветками в руку толщиной. Когда по нему идешь, ты не видишь, что делается у тебя под ногами; только переставляешь ноги, разгребая кусты и всем туловищем давишь вперед, чтоб проломиться, а он как будто отпружинивает тебя. Десять метров этого кустарника кажутся десятью километрами. Чуть ноги заплелись, зацепился ногой и начинаешь падать, и вдобавок прибавляется тяжесть рюкзака, который толкает еще…»

Да-да, это точно подмечено: и чем больше торопишься, тем больше путаешься в непролазной гуще ветвей, тем отчетливее чувство, что попал в западню. Особенно когда все ушли вперед и я остался один в этом «лесу», лихорадочно пытаясь сообразить, куда идти, где следы – потому что ребята прошли здесь только что. Вытянулся во весь рост, но нигде не заметил ни малейшего шевеления зарослей. Куда они делись? Я опять оглядел землю: показалось, что вижу следы, во всяком случае, мох был промят – но следы эти шли в самую сердцевину громадного ивового куста. Клянусь, заросли были так густы, что мне удалось вломиться в них лишь со второй попытки, чтобы сразу почувствовать что-то не то. Я услышал сильный треск, звук рвущейся ткани, затем почувствовал чувствительную боль все в том же колене и, наконец, оглядевшись, обнаружил себя лежащим в переплетении серых веток. Как зверек, я видел лес снизу: тут царил сумрак, гудели комары, взлетая из зеленой травы, над головой сложным геометрическим узором смыкались корявые ветки, одетые нарядными голубоватыми листиками. Попытка подняться не увенчалась успехом, поскольку я завис в толстых ветвях и до земли дотянуться не мог, а рюкзак не давал мне повернуться. Не меньше минуты ушло на то, чтобы найти точку опоры и все-таки встать: при этом нелепостью движений я, несомненно, напоминал жука, опрокинувшегося на спину и неистово шевелящего всеми конечностями сразу. Поднявшись, залез на кочку и хотел было уже орать, но тут метрах всего в тридцати от меня над ивами поднялось весло нашей резиновой лодки и, покачавшись, поманило меня. Я ломанулся сквозь заросли, на все лады проклиная эту злосчастную глущобу и минуту или две спустя продрался на полянку, где увидел сидящего на кочке Алика, рядом с которым стояли Толик с Петькой. Петька держал в руках весло.

– Вот, – сказал Толик, заметив появившегося, наконец, меня. – Еще один к тебе прибавился…

– А что случилось?

Я увидел, что Алик перетягивает ногу бинтом.

– Ничего, – сказал Алик. – Ебтабада едя…[31]

Мне показалось, что он выругался.

– Ногу подвернул, мань хар, н…[32]

Больше мы не пытались срезать углы через ивовый лес.

Из-за того, что Алик тоже охромел, мы пошли медленнее. И постепенно… Очень постепенно… Началась эта ночь. Волшебство этой ночи.

Никогда прежде я не ходил по тундре ночью.

Солнце закатилось. Оно и в самом деле зашло часа на два, а не погрузилось только в синюю дымку туч, стоящих у горизонта. В первый раз мгла тумана накрыла нас еще на переправе, но потом, когда мы вскарабкались на лоб – тот самый, где стоял когда-то староверский крест – снова напоследок стало видно оранжевое солнце и желтое, как свежая гуашь, небо вокруг.

А когда выбрались из ивового леса, небо было уже совсем холодным, лишь узкая, как лента содранной коры желтоватая полоска у горизонта указывала на север, куда ушло солнце. Перед нами, как волны моря, вставали темные холмы. Такой тундры я тоже никогда не видел. Ведь до сих пор мы не отрывались от путеводной канвы пляжа и, хоть шагали по местам совершенно пустынным, человеческое присутствие все же ощущали – хотя бы в буквицах той рассыпанной азбуки цивилизации, которое выбрасывало на берег море.

Теперь все изменилось. Мы вступили в пространство, которое, сомкнувшись за нашими спинами, чем дальше, тем в большей степени подчиняло себе и очаровывало нас. С той стороны, где осталось море, ветер по-прежнему нес туман, холодный как лед и сырой почти как дождь. Пуховка, рюкзак, джинсы, сапоги – все было мокрое – и даже на свернутой шкуре поблескивали капельки измороси. Постепенно стихли раскаты волн, стихли птицы и в глубоком прозрачном сумраке ночи нам открылась прекрасная страна…

Мы шли высоким берегом реки, время от времени переходя глубокие овраги, прорезанные впадающими в реку притоками. Собственно, ничего больше и не происходило этой ночью, мы частью шли, а частью ковыляли, но, так или иначе, тащились вперед. Вперед и вверх-вниз по склонам, и снова вперед. Тюуня – тасиня – что поделаешь, если земля на твоем пути искромсана лемехом вод? И больше ничего, как будто, не было. Но как расскажешь, что такое глубина темных ущелий под небом, похожим на прозрачный перламутр? Про темную зелень речных долин, скаредность сумерек и блеск зеркальной воды внизу? Про то, как у Петьки из-под ног беззвучно срывается со склона балки орлан-белохвост и парит, распахнув крылья, почти стоит, опираясь на темноту? Про вдруг какой-нибудь мох, выстилающий бережок ручья, или колокольчики, вкрапленные в эту ночь синими холодными каплями, или незабудки? Про то, что чем дальше в ночь, чем ближе к рассвету, тем сказочнее, неправдоподобнее становятся краски?

Вот вода внизу: она беззвучна, тяжела, и сияет, как расплавленный металл, будто в русло реки, на дно темной балки стекло все серебро и золото с закатного неба.

В ненецком языке с десяток слов и словосочетаний, служащих для обозначения воды. Есть просто вода – «и», есть вода морская «яв и», вода с прибрежных низменностей у моря – «самбо и» и вода торфяных низменностей «монгга и», вода родников и источников «я нгылад мунггарта и». Есть, как мы знаем уже, «старая вода». Но какими словами обозначить воду, ночных рек, полную света? Как передать все оттенки цветов, которые возникали и растворялись у нас на глазах – вот, хотя бы оттенки коричневого, зеленого и синего; например, тот сероватый оттенок далекого синего, которым проступили – неожиданно близко – вдруг открывшиеся взору «синие горы» Колгуева, на которые с замиранием сердца взирал я когда-то из Бугрино? Возможно, слова тут бессильны и вполне может статься, что только красками можно передать великолепие окружающей нас картины – и я, вернувшись в подмосковное лето, даже пытался нарисовать эту ночь, подобрать хотя бы верные цвета по памяти – ничего не вышло. Эта ночь сама была воплощением изумительного мастерства и не желала поддаваться средней руки копиисту.

Просвистнул кулик в тишине, далеко прогоготали лебеди.

Нет-нет, во всей полноте этой ночи никому не передашь. Увы, она моя, эта ночь, настолько моя, что мне при всем желании не разделить ее ни с кем, как тупое напряжение позвоночника, как сверлящую боль в плечах, как продирающий до самой селезенки холод, как те маленькие кусочки затвердевшего шоколада, которые я раздавал спутникам своим по этой ночи через два привала на третий…

Мы шли уже часов пять, когда Петька, поджидая нас с Аликом, заснул, сидя на кочке.

Как два старикана, мы дружно хромали позади, особенно замедляясь на подъемах, где мне надо было сгибать больное колено, а Алику – опираться на подвернутую ступню. Поднявшись из очередного оврага с неприятным чувством влачащихся вечно позади людей, мы вдруг увидели, что Толик и Петька сидят на вершине плато и ждут нас. Толик курил. Петька молчал. Это дало нам возможность тоже присесть и отдохнуть немного. Потом все встали и пошли. Вернее, все, кроме Петьки. Позвали его – он сидит. Подошли – спит. Вот.