Жизнь Гюго - Грэм Робб

Поэт, который публично поносил скрытую цензуру, существующую во времена Луи-Филиппа, собирался второй раз в жизни стать неофициальным придворным поэтом. Он перешел на следующую ступень в ордене Почетного легиона; герцог и герцогиня подарили ему большую картину маслом. На следующий год герцог Орлеанский попросил премьер-министра Гизо даровать Гюго и Дюма право постановки их пьес в новом театре, «Театре Возрождения»; ни одному современному писателю не было предложено такой чести.

Казалось бы, ничто не способствовало его уклону в революционный социализм. На инаугурацию Гюго написал свою лучшую пьесу, «Рюи Блаз» (Ruy Blas), в которой романтический александрийский стих умело сочетается с безрассудным изяществом – такого сочетания не найти во французской драматургии до «Сирано де Бержерака» Ростана.

Принимая во внимание условия, в которых ставилась пьеса, выбор темы граничит с безрассудством. Действие «Рюи Блаза» происходит в Мадриде XVII века. Королева отправляет дона Саллюстия в изгнание за то, как он думает, что он соблазнил ее любимую фрейлину. Перед тем как отправиться в ссылку, он обнаруживает, что его слуга, Рюи Блаз, влюблен в королеву – «червь очарован звездой». Замыслив месть, дон Саллюстий вводит слугу в высшее общество под видом своего давно утерянного родственника. Рюи Блаз становится влиятельным защитником бедных и покоряет сердце королевы. Но тройная мечта об общественной справедливости, королевском покровительстве и взаимной любви разбивается в конце пьесы, когда возвращается дон Саллюстий и разоблачает обман. Рюи Блаз протыкает своего хозяина мечом и принимает яд на глазах у потрясенной королевы.

Гюго по-прежнему воспринимали в штыки; критикуя пьесу, рецензенты очень старались не увлекаться. Пьесу называли слабой с исторической точки зрения, она демонстрировала стремление к эгалитаризму, а в четвертом действии персонаж выходил на сцену из камина. К тому же в новом, только что построенном театре плохо закрывались двери и не работало центральное отопление{600}. Больше всего критиков злило, что «Рюи Блаз» давал хорошие сборы, хотя руководство театра делало вид, будто пьеса провалилась бы без лишней рекламы. В антрактах дамам раздавали бесплатные альбомы, в фойе выставили восковые манекены, наряженные в дорогие платья, а в конце пьесы, в полночь, устроили бал с оркестром из двухсот музыкантов и лотереей{601}. Произведение Гюго терялось в блестящей упаковке. Отношения с коллегами и современниками изменились к худшему. Критикам и театральным режиссерам казалось, что Гюго нарушает равновесие: один человек прибирал к рукам весь престиж, который следовало разделить поровну между остальными писателями.

«Желтая пресса» тех лет практиковала искусство литературной критики с восхитительным вниманием к мелочам. «Рюи Блаз» истолковали как зашифрованное послание «червя» Гюго к «звезде» – герцогине{602}. Предположение, будто Гюго ухаживал за женщиной, которая могла в один прекрасный день стать королевой, пылко отрицается по сей день – возможно, и по справедливости. Например, могло быть чистым совпадением, что королева в «Рюи Блазе» очень похожа на молодую герцогиню Орлеанскую и немецкую княжну; что Рюи Блаз – приукрашенный образ Виктора Гюго, голос угнетенных при дворе привилегированной элиты. Сам Гюго привлек внимание герцогини к слухам: «Должен признаться Вашему королевскому высочеству, что я слегка колебался перед тем, как послать Вам свой труд. Его истолковывали так странно!» Сохранился лишь черновик; скорее всего, письмо так и не было послано, хотя экземпляр пьесы «Рюи Блаз» герцогиня все же получила и даже написала благодарственную записку: «С любовью, ваша Елена». Было бы странно, если бы Гюго никогда не приходила в голову мысль о чувственном королевском покровительстве.

Во всяком случае, подобные подозрения возникли у Жюльетты в 1842 году, когда Гюго поехал выражать соболезнования овдовевшей герцогине. «Эта женщина купается в ореоле огромного несчастья – что, после физической красоты, больше всего способно тебя соблазнить»{603}. То же самое было в феврале 1848 года, когда Гюго, рискуя жизнью, пробовал сделать герцогиню регентшей. Гюго, один из самых тщеславных фантазеров XIX века, вполне мог мечтать о будущей королеве Франции. Король Виктор I? Почему бы и нет!.. С ним и прежде случались такие же неправдоподобные вещи. Предисловие к «Лучам и теням» неожиданно читается в ином свете: «Где тот бедный пастух, который не кричал, хотя бы раз в жизни, болтая ногами в ручье, из которого пили его овцы: „Жаль, что я не император!“»

Если рассматривать Гюго как расчетливого карьериста, который упорно делал взносы в программу пенсионного обеспечения под названием «Репутация Виктора Гюго», а в свободное время увлекался другими делами, объяснить его необычайное положение невозможно. Первую серьезную попытку «упростить» Гюго таким об разом сделала Жюльетта Друэ. Она дважды в день писала своему милому «Тото». Вначале ее письма кажутся короткой дорогой к «настоящему» Гюго. От кого еще можно узнать, что он редко отдает в стирку нижнее белье, часто заимствует ее зубную щетку и оставляет ее на раковине?{604} Кто еще признался бы, что Гюго заразил ее блохами?{605} Но из ее писем вырисовывается образ жалкого буржуа среднего возраста, одетого в «старую дохлую собаку» (его сюртук). Любовь искажала действительность; Жюльетта вольно или невольно стремилась отделить того Виктора, которого она любила, от всех остальных.

Гюго стал не просто человеком с несколькими масками, но компанией субъектов с ограниченной ответственностью, каждый из которых подпитывал другого. Каждого поддерживала целая армия комментаторов. Пространство, которым он окружил свое имя, лишь частично закрывали «огромные газообразные излучения»{606} его стихов. Пустоты заполнялись потоком враждебных или подобострастных рассуждений, к которым Гюго приспосабливался так искусно, что они кажутся самопорожденным источником энергии.

Вблизи «общество с ограниченной ответственностью» оказалось очень приятным. Поощренные слухами о его гостеприимстве, целые толпы народу приходили к нему по воскресеньям на Королевскую площадь, несмотря на то что гостям предлагалась только вода (да и то ее не всегда легко было получить), а курильщиков выгоняли на улицу. Если не считать еды, гостей принимали учтиво; Гюго возмущался, не встречая такой же черты в героях своей юности. «Я ничто, только дверь, которая всегда открыта, и сердце, которое никогда не закрывается», – говорил он рабочему поэту, который «последние три года рыскал под аркадой на Королевской площади, надеясь увидеть вас хоть мельком»{607}. Гюго устроил один из самых оживленных и самых смешанных литературных салонов в истории Франции, который просуществовал свыше десяти лет, – достижение, которое ставит его наравне с великими хозяйками салонов того времени, хотя оно отмечено лишь немногими писателями. Любовница Листа, Мари д’Агу, лучше других поняла, в чем секрет обаяния Гюго, возможно, потому, что она наблюдала, как он ведет себя с другими: «Хотите верьте, хотите нет, но я нахожу его полной противоположностью его произведениям… Он непритязателен, добр, превыше всего – обаятелен, ни надменен и ни робок. Он громко, добродушно смеется, как ребенок; у него ласковый голос. Он очень вежлив с мужчинами, очень льстив и почти почтителен с г-ном Энгром, неутомим и забавен со мной, весел с Бальзаком…»{608}

Наблюдения Мари д’Агу подтверждаются наброском Бальзака о Гюго, сделанным в 1840 году. Бальзак тоже остро чувствовал противоречивость Гюго, но его впечатления основаны на более близком знакомстве с его частной жизнью. Найдя в Бальзаке такого же природного жизнелюба, Гюго, очевидно, хвастал своими мужскими победами: «Вы просили подробностей о Викторе Гюго. Виктор Гюго – чрезвычайно остроумный человек; он так же остроумен, как и поэтичен. Беседовать с ним – одно удовольствие, он немного похож на Гумбольдта, только лучше и оставляет чуть больше места для диалога. Он полон буржуазными идеями. Он осыпает проклятиями Расина и называет его второразрядным писателем. На этот счет он довольно фанатичен. Он бросил жену ради Жюльетты, оправдываясь довольно лицемерно: он подарил жене слишком много детей – заметьте, однако, что Жюльетте он не подарил ни одного. В целом в нем больше хорошего, чем дурного. И хотя хорошее в нем растет из гордыни, и хотя он все очень тщательно рассчитывает, в целом он человек приятный, не говоря уже о том, что он великий поэт. Он растерял большую часть своего таланта, своего авторитета и положения в обществе из-за той жизни, которую он ведет. Он много любил»{609}.

Немногие современники относились к Гюго как к человеческому существу. Подобные описания – редкие островки здравого смысла в море фантазии, которое неизбежно влияло на самого Гюго. Явление «гюгомании» давно уже успело перекинуться из Парижа в провинцию; его разносили разъездные театральные труппы и новые общенациональные газеты. В Тулузе один студент погиб на дуэли, защищая «Эрнани»{610}. Один драгунский капрал просил, чтобы на его надгробном камне высекли слова: «Здесь лежит тот, кто верил в Виктора Гюго»{611}. Написали два рассказа о гробовщике, которого так захватил роман Гюго о восстании рабов, что он крестился заново и взял имя Бюг-Жаргаль{612}.