Изнанка неба - Гэвин Лайл

Наконец полицейский провел долгие переговоры с начальством, правда на другом конце провода явно не одобряли его многословие в пятом часу утра. Наконец он подошел к нам, собрал листы протокола с нашими заявлениями и широко улыбнулся.

– Синьоры, вы можете следовать по своему маршруту. Вы, конечно же, вернетесь, если этого потребует расследование?

Прежде чем Китсон успел что-либо возразить, я уже буркнул "да". Мне было понятно, что наше отсутствие будет хорошим предлогом для проведения расследования спустя рукава. К тому же любые отрицательные факты в этом следствии будут говорить о их халатности в проведении предыдущего. Так что полицейский был искренне рад нашему отлету.

К тому же официально за мной не числилось никаких правонарушений, и я был свободен в своих передвижениях, а это при моей работе немаловажная вещь.

Полисмен проводил нас до двери и пожал каждому руку.

– Это тот самый парень, что прилетел с вами их Афин, капитан? – спросил он на прощание.

Я утвердительно кивнул. Он вздохнул и стал перебирать листы протокола.

– Все так и есть, как я уже говорил. Эти ребята совсем отбились от рук.

Это было единственным правдивым утверждением во всей этой истории.

В результате всей этой истории "Пьяджио" неуклюже встал к ангару задранным носом, на бетонной дорожке появились новые отметины, которые при свете звезд были похожи на масляные пятна, и некоторые из них действительно были таковыми. Мы поставили его в прежнее положение, влезли в кабину, и Кен дал мне вводный инструктаж по запуску двигателя.

Я нацепил пару облегченных пластиковых головных телефонов, которые больше походили на стетоскоп, включил радиопередатчик, снял "Пьяджио" с тормозов и дал ему покатиться вперед по дорожке.

С управляемым носовым колесом он легко бежал по дорожке и хорошо слушался руля. По маневрам на земле о самолете судить трудно. Кен замер в кресле второго пилота., его левая рука покоилась на коленях, а в тусклом свете кабины лицо казалось восковым. Во рту он держал незажженную сигарету.

Я довел машину до начала взлетной полосы и остановился.

– Дай мне порядок проверки.

Кен процитировал его для меня, и мои руки забегали по рычагам управления, проверяя и устанавливая. Они немного дрожали от вибрации двигателя, но корпус самолета оставался неподвижен. Он оживет только в полете, а пока мы были знакомы только заочно, и трудно предположить, что за характер у этого малютки. Я мог положиться только на порядок предстартовой проверки... смесь на автообогащение, число оборотов – максимальное, заслонка дросселя зафиксирована, подача топлива из концевых баков, бустерный топливный насос включен, закрылки на двадцать градусов, люки – заблокированы.

Китсон неуклюже пристегнулся ремнями, приглушил свет в кабине и теперь были видны только стрелки на циферблатах приборов. Отблески на ветровом стекле исчезли и за ним стала видна призрачная чернота ночи. Несколько посадочных огней уже прогорело и взлетная полоса приобрела щербатый вид.

– Все в порядке, – повернулся ко мне Кен.

Я только кивнул в ответ. Он нажал на штурвале кнопку радиопередатчика и сказал:

– "Пьяджио" запрашивает разрешение на взлет.

Диспетчер в контрольной башне прокашлялся и, наконец, отозвался.

– "Пьяджио", взлет разрешаю.

Я неторопливо окинул взглядом кабину и успокоил дыхание. Мне долго пришлось водить "Дакоту", даже слишком долго, а теперь предстояло выяснить, что я стою как пилот. А начать предстояло с ночного взлета без должного инструктажа.

Отличный маленький самолет без недостатков. Опусти закрылки на двадцать градусов, полностью выдвинь задвижку дросселя и он оторвется от земли уже на скорости шестьдесят узлов. Указатель скорости немного запаздывает, так что надо брать рулевую колонку на себя уже на пятидесяти узлах...

– Все о'кей? – голос Китсона прервал мои размышления.

– Да, в порядке, я освободил тормоза и медленно стал выдвигать задвижку дросселя.

Самолет резко взял с места и гул моторов наполнил кабину, он был белее резким и энергичным, чем у "Пратт и Уитни" моей "Дакоты". Я слегка тронул рулевую колонку: с повышением скорости самолет начнет чутко отзываться на мои действия.

А она нарастала быстро и даже слишком. Мне нужно было время, чтобы приспособиться к поведению машины, научиться чувствовать и предугадывать ее ответную реакцию. Она уже стала зарываться носом.

– Все нормально, отрываемся от земли, прокомментировал Китсон.

Стрелка указателя скорости чуть перевалила за пятьдесят пять узлов. Я немного ослабил хватку рук на штурвале. Самолет продолжал бежать по взлетной полосе.

– Подъем! – почти закричал мой приятель и потянулся рукой к рулевой колонке.

Стрелка уже прошла отметку шестьдесят, я сжал штурвал руками и взял его на себя.

Кен уронил свою руку на колени.

– Шасси, – выдохнул он.

Я нащупал нужный рычаг и потянул его вверх и стал следить, чтобы до набора соответствующей скорости "Пьяджио" не задирал свой нос. Наконец этот момент наступил, и я медленно стал поднимать закрылки. С некоторым опозданием самолет стал легко набирать высоту. На сотне узлов подъем стал еще круче, а я стал понемногу перекрывать дроссели.

Китсон снова потянулся к кнопке радиопередатчика.

– "Пьяджио" покидает зону аэропорта. Спасибо и спокойной ночи.

– Вас понял, "Пьяджио" покидает зону аэропорта. При необходимости получения пеленга для ориентировки запрашивайте военно-воздушную базу "Уилас". Спокойной ночи, синьоры.

Мы уже миновали высоту в тысячу футов, поднимались со скоростью сто узлов и держали курс более-менее на восток.

– Точный курс? – затребовал я.

Кен перебросил ногу на ногу, расстегнул ремни и прикурил от зажигалки сигарету. Потом он глубоко затянулся и выдохнул дым в лобовое стекло.

– Тебе нужно держать примерно на семьдесят градусов. Через минуту я смогу сказать точнее.

Я взял курс семьдесят градусов. Китсон выждал, пока самолет выровнялся, и осторожно встал с кресла второго пилота. По возвращении в его руках была дюжина карт, линейка, угломер и навигационная счетная машинка "Далтон". Потом он включил местное освещение и принялся работать с большой картой.

Мне уже было понятно, как эта машина откликается на малейшее движение штурвала и триммеров. Она была легкой и чувствительной, с небольшим налетом своенравия, только чтобы напомнить мне про свои два двигателя и расчет на большее число пассажиров. После моей старушки "Дакоты", этот самолет напоминал мне истребитель.

Я слегка перекрыл дроссели. Потеря мощности не сразу стала заметна, и самолет опустил нос несколько позже, чем мне ожидалось, а ее увеличение тоже не вернуло его в прежне положение. Машина реагировала на любые действия с некоторым опозданием. В следующий раз меня на этом не поймаешь.