Сен-Жермен - Михаил Ишков

Что касается легенды! Ох, годы не в радость — он уже начал терять ясность мысли. В Гималаях во время третьего путешествия он познакомился с неким ламой, тоже долгожителем и чудотворцем. Этот гуру[117] был настоящий святой. Стоит поведать историю его смерти.

Граф закрыл глаза, с помощью привычного набора слов погрузил себя в транс, и молодость — пора, когда ему только-только стукнуло восемьдесят, вновь возродилась перед ним. Скоро растаял прямоугольник окна, в котором блистали покрытые снегом альпийские вершины, потускнела зелень лужка, налились чернотой деревянные столбы, подпиравшие черепичную крышу. В комнате начал клубиться мрак — сначала исчезло ощущение закрытого пространства, затем стали пропадать бумаги со стола. Напоследок мелькнула мысль — братья-масоны, по-видимому, считают меня одним из двадцати семи мудрецов, которым ведома тайна мистического треугольника Хирама? Вечный самообман… Ловушка, в которую разум раз за разом загоняет себя…

На этом обыденность окончательно свернулась. В нос шибанул запах моря, уши придавил грохот ревущего океана, сердце замерло от страха, когда он услышал душераздирающий скрип деревянной коробки, по недоразумению называемой кораблем. Он оказался заперт в обезумевшей каюте, как в гробу, стены пустились в дьявольский пляс, и посреди взбесившегося пространства граф узрел проплывы вздувающихся пузырей — в одном из них он увидел кукольную головку того, кто разрушит прежний порядок, сдвинет с места историю. Точно, это была головка младенца Наполеона…

Значит, третье путешествие в Индию я совершил в 1769 году.

Припомнилась деревянная барка, несколько дней одолевавшая узкие рукава, которых бесчисленное множество в дельте Ганга. По утрам над водой собирался теплый и зловонный туман, разгоняемый лучами тропического солнца. На отмелях и песчаных берегах десятками лежали крокодилы. Каждое из этих животных было от пятнадцати до двадцати футов длины. Иногда на остановках я ходил в лес с английскими офицерами стрелять попугаев. Через три недели по притоку Брахмапутры мы наконец добрались до Дарджилинга, отсюда далее на восток по вьючной тропе. Не могу сказать, что путешествие было безопасным, но как обычно меня спасало знание чужих языков и способность внушить своим спутникам и встречавшимся на пути угрюмым жителям, что нет на свете ничего тайного, которое не стало бы явным. Чем выше в горы, тем миролюбивее становились горцы. Мы продвигались по вековому лесу, заполненному облаками. Распустив хвосты и лохмы, туманы стаями, догоняя друг дружку, бродили по склонам. Солнечный свет придавал им призрачность, с ветвей свисали полосы мертвенно-зеленоватого мха, выступавшие из розоватой сырой взвеси. Казалось, вся страна была погружена в неизъяснимую тревожную тайну.

В тех краях безраздельно царила вера в чародейство, и даже в самых малочисленных поселениях были свои колдуны, передававшие живым вести от богов и умерших родственников. Там я и познакомился с Давасандюпом, обучавших послушников правильно выговаривать «Хик» и «Пхет».

Это очень трудный и важный обряд. С помощью этих слов священнодействующий лама извлекает из тел умерших их души и направляет их на путь праведный.

Прежде всего монах обязан научиться погружать себя в бессознательное, монотонное состояние, затем ему следует собраться с силами и как можно более тонким голосом выкрикнуть «Хик!». Только лама, перенявший от опытного учителя умение выговаривать «хик» с надлежащей интонацией и энергией, имеет право произносить «пхет». Соединение этих двух звукосочетаний влечет за собой необратимое отделение души от тела через открываемое этими магическими словами отверстие в темечке. Если лама произносит их правильно, то стоит ему выговорить их, как он немедленно умрет. Во время выполнения обряда такая опасность ему не угрожает, потому что в этом случае он выступает от лица мертвеца — как бы одалживает умершему свой голос. Так что с душой расстается не лама, но покойник.

После того, как опытный наставник передаст ученику знание, как правильно извлекать душу из телесной оболочки, им остается только научиться издавать звук «хик» с правильной интонацией. Эту цель можно считать достигнутой, если воткнутая в голову соломинка стоит прямо и не падает в течение какого угодно времени. В самом деле, уверяли меня Давасандюп и другие монахи, соответствующее произношение «хик» образует небольшое отверстие на черепе, куда и вставляется соломинка. У мертвеца это отверстие бывает гораздо больше. Меня уверяли, что туда можно просунуть мизинец. Я пробовал, но не смог отыскать на темени покойника никакого отверстия… Если, конечно, его не размозжить ударом пули.

Так бы я и остался в неведении относительно истинной ценности ламаистского учения, если не ужасное происшествие, случившееся с моим наставником Давасандюпом.

Однажды — уже после того, как мы с ним расстались и я отправился вглубь Гималаев — какой-то пожертвователь навестил пустынника, предававшегося созерцанию в дикой местности, и подарил ему небольшую сумму денег для покупки припасов на зиму. Ученик Давасандюпа, побуждаемый алчностью, убил старого учителя и убежал с деньгами.

Злодей не сомневался в смерти старика, но лама вскоре очнулся. Нанесенные раны были ужасны и он страдал. Чтобы избавиться от мук, старик погрузился в созерцательное, отрешенное состояние, родственное животному магнетизму. В такие моменты тибетские монахи способны достигать полной концентрации мысли, снимающей всякую чувствительность. Через несколько дней другой ученик решил навестить наставника. Лама лежал, закутанный в одеяло и не подавал признаков жизни. Нестерпимый смрад окружал его. Ученик бросился к старику, принялся тормошить его, расспрашивать. Тот, придя в себя, рассказал ему о своем несчастии, и молодой послушник хотел сейчас же бежать в ближайший монастырь за лекарем. Однако учитель запретил ему звать кого бы то ни было.

— Если кто-нибудь ещё проведает, что со мной произошло, — сказал он, начнут искать виновного, а он не мог уйти далеко. Его найдут и скорее всего приговорят к смерти. Я хочу дать ему больше времени для спасения. Вот почему я налагаю запрет на твой язык. Молчи и никому не рассказывай, что со мной случилось. Может быть, когда-нибудь несчастный исправится. Во всяком случае я не хочу быть причиной его смерти. Теперь оставь меня одного, боль нестерпима. Я вновь погружусь в созерцание…

Сен-Жермен очнулся внезапно. Вскочил, заходил по комнате, потом приблизился к окну. Над вершинами Ретикона, на востоке, горели звезды чистые, манящие. В их рисунке был смысл. Он хотел донести его до умов и сердец братьев по ложе. Вот что самое важное в их учение — пример Давасандюпа, но никак не сомнительные легенды, не выкрикиваемые в пространство «Хик!» и «Пхет!» Вот ради чего они таились, объединялись, вот о чем мечтали! Пусть каждый брат исполнится такого же тайного знания, такого же мужества, каким обладал Давасандюп. Только тогда их сообщество способно обрести подлинный смысл!.. Дичью эта мысль казалась только на первый взгляд. Трудно было представить, чтобы большая часть людей, получив удар по левой щеке, с радостью подставила правую. В это невозможно поверить! Этому никогда не бывать!.. Вот здесь-то и случился душевный надлом, который удалось одолеть Сен-Жермену. Ему удалось поверить в то, во что верил Иисус.

Что же он наблюдал в действительности? Бесчисленное количество лож, уставов, чинов, мистика на грани мракобесия и иезуитской символики. Мало того, сами иезуиты стали вхожи в общество вольных каменщиков. Кое-где они диктуют правила поведения и составляют глупейшие обряды… Сколько было вложено сил и средств, чтобы просветить верхи, объяснить необходимость радикальных преобразований, возвышения человеческой личности, достойной свободы, равенства, братства — все напрасно!

Спустя сто лет после организации первой ложи состояние дел в масонских обществах Парижа и Франции ужасало! Все началось в преддверии французской революции. Участвуя в заседаниях, встречаясь с единомышленниками, он вскоре получил ясное представление о заговоре с целью захвата власти в стране, который в ту пору составил герцог Орлеанский,[118] являвшийся гроссмейстером ордена франкмасонов или, как они себя называли, Великой Ложей Востока. Полвека назад на Великом Конгрессе в Париже,[119] собравшем представителей всех французских и немецких лож, Сен-Жермен вслух задался вопросом: «Господа! С каких пор наши братья задались целью оказывать помощь в свержении или наоборот защите существующих режимов? Как могло получиться, что ложа в Бордо протестует против посягательств королевской власти на права местных парламентов, а братская ложа в Аррасе выступает в защиту иезуитов? Каждый из нас в отдельности может быть верен каким угодно убеждениям, кроме откровенно человеконенавистнических и прямо противоречащих целям и уставу нашего общества, но разве политические заговоры могут стать нашим modus operandi?»[120] Его вопросы тогда остались без ответа. А что творилось на самом представительном Вильгельмсбадском конгрессе в 1782 году. Какие только шарлатаны не примазались к нашему движению: агент иезуитов Штарк, некий барон фон Гунд, свихнувшийся на воспоминаниях о тамплиерах,[121] его помощник, мошенник… как его, кажется, Джеймсон; «старая система», «Великая Арка»…