Ожидатели августа - Аркадий Викторович Ипполитов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Девушка тоже оказалась юношей, о чем ясно свидетельствует отсутствие грудей, и, быть может именно о нем и пишет Пушкин: «женообразный, сладострастный, сомнительный и лживый идеал – волшебный демон – лживый и прекрасный». Комментаторы академического издания пятидесятых сообщают, что этот волшебный идеал Венера, проявляя полную невинность в вопросах пола, схожую с невинностью авторов табличек под статуями, и вообще свойственную культуре ленинградского периода. В эти же пятидесятые в саду была воздвигнута нелепейшая эстрада с водрузившимся на нее оркестром, игравшем в майские праздники советские песни, звучавшие с этом саду столь дико, что голые мраморные истины и правосудия покрывались мурашками, хмурились мраморные императоры, а юноша улыбался, сомнительно и лживо. Гулять под звуки этих песен было как-то нестерпимо глупо, лица публики от них делались еще более советскими, чем даже были на самом деле, но чухонский май выдался на редкость прекрасным, прямо настоящий день повесы, и все мраморные идолы, окруженные легкой-легкой, едва пробившейся зеленью, были как-то особенно манящи.
Вы знаете, что такое первые погожие майские дни в Ленинграде, особенно в детстве, когда, наконец, можно снять рейтузы, и какие-то наверченные платки, и вздохнуть, и бегать с легкостью, а не тяжело переваливаясь через сугробы в валенках и ненавистной шубейке, обязательно перепоясанной ремнем, с потной задницей и потными подмышками, чувствуя себя неуклюжим тюком каких-то внутренностей, постоянно простужающихся. Первая свобода детства, хрупкая, как бабочка, которой ты себя и ощущаешь, сбросив гусеничные зимние одежки, и хочется порхать, порхать, порхать. Именно на таком порхающем мальчике и остановился мой взгляд во время гуляния в саду под дурацкую советскую музыку, изрядно его портящую. Мальчик был не один, но с очень красивой девушкой, может быть его старшей сестрой, или юной тетушкой, ненавязчиво издали следившей за ним. К девушке подошла ее подруга, одного с ней возраста, о чем-то оживленно заговорившая, и мальчик беспечно подбежал к ним поздороваться, и подруга сестры наклонилась, слегка коснувшись губами его щеки в ни к чему не обязывающем поцелуе, который бы мог быть привычным, наверное… Как странно запечатлеваются какие-то мгновения в памяти, теряющей так много, но что-то неожиданно оставляющей на всю вечность с ясностью, почти мучительной, волшебный отпечаток, сделанный с помощью ирреального blow-up, неподвластного ни времени, ни смерти. Поцелуй, невинный и необязательный, заставил мальчика окаменеть от смущенья и даже какой-то внутренней обиды, как будто подчеркнули его детскую неважность, немужественность, назвали его, уже чувствующего и переживающего, – «дитя», – и это дитя унизило и обидело его мальчиковую суть, составляющую его гордость. Он быстро отбежал, и улыбка мраморного юноши прозмеилась вслед за ним, как юркая ящерица, скользнув в сухую прошлогоднюю листву, сквозь которую пробивалась первая весенняя трава.
Вся эта сцена, промелькнувшая перед моими глазами в несколько секунд, под звуки чего-то вроде марша Славянки, «с пионером гуляла вдова», напомнила картину Караваджо, «Мальчик, укушенный ящерицей» из Лондонской национальной галереи, увиденную мной много позже и изображающую кудрявого итальянчика с розой за ухом, зачем-то засунувшего палец в букет цветов. Из букета, к его полной неожиданности, высунулась маленькая злобная головка, тяпнувшая его за палец, и в испуге мальчик вырывает руку из цветов, зритель улыбается его досаде, а мудрые искусствоведы, наморщив лбы, все пишут и пишут целые тома о том, что ящерица есть символ дьявола и что эта картина Караваджо посвящена превратностям любви, и что она совпадает по смыслу с античным сюжетом «Амур, ужаленный пчелой», рассказанный Овидием в его «Метаморфозах».
Впрочем, может быть, это произошло совсем в другое время, когда маленького мальчика выгуливал Monsieur l’Abbe, липы еще не разрослись, сад не был столь похож на лес, Марсово поле еще не было испорчено кустами сирени и памятником жертвам красного террора, расстилаясь ровным полем, легко зеленеющим первой травкой. К Monsieur l’Abbe подошла француженка, его приятельница, вся состоящая из каких-то искусственных фрагментов, ленточек, притирок и манжеток, poudre de riz и vinaigre de toilette, такая петербургская француженка, какую встретили, несколько позже, Левин со Стивой Облонским за конторкой в гостинице, куда они зашли пообедать, решая свои семейные дела. Француженка, что-то прощебетав, склонилась над мальчиком, чмокнув его со всей искренностью, на какую только была способна, своими накрашенными губами, но мальчик совершенно остолбенел, пораженный и возмущенный одновременно такой неожтданной фамильярностью. А потом убил Ленского.
Может быть, это произошло и тогда, когда мальчик прогуливался со своим двоюродным дедом, закоренелым холостяком, дружившим с актрисами и кокотками и обожавшим своего внучатого племянника. Прогуливая его по Летнему саду, этот джентльмен неожиданно столкнулся с дамой в розовом, старой знакомой, совершенно не желавшей сделать вид, что они незнакомы, хотя она была не к месту, и ставшей расхваливать красоту мальчика, и утверждать, что он вылитый дед, хотя ее об этом никто не спрашивал. Как бы в порыве чувств она склонилась и поцеловала мальчика, а тот застыл, не отрывая от нее глаз, почти открыв рот от полного восторга, а вокруг уже кто-то перешептывался, и родители мальчика об этом узнали в тот же вечер, и никогда больше не пускали его гулять с двоюродным дедушкой, и даже запретили с ним здороваться. Эта история, несколько по другому, рассказана у Пруста, а что стало с мальчиком? По-моему, он умер от тифа в Гражданскую войну.
Все это произошло в Летнем саду, все это видел мраморный юноша, и все это видел я, в то время как оркестр наяривал советские песни, и я гулял с отцом, и спросил его с глуповатой юношеской тягой к истине, в каком бы лагере он все же предпочел бы оказаться, если бы пришлось выбирать, в фашистском или коммунистическом, а отец ответил мне, что предпочел бы
