Нагие и мёртвые - Норман Мейлер

— Не дай бог еще раз наткнуться на такую змею, — пробормотал Мартинес.

Вайман раздавил насекомое, Это была длинная волосатая черно-золотистая гусеница. Вайман проткнул ее тонкой веточкой. Гусеница начала быстро кружиться на одном месте и перевернулась на спину.  Потом она отчаянно пыталась снова принять нормальное положение, пока Вайман не поднес к ней горящую сигарету. Гусеница сначала скорчилась, а потом замерла. Конец, к которому Вайман поднес сигарету, свернулся, лапки гусеницы беспомощно трепетали в воздухе. У нее был такой вид, как будто она напрягала все силы, чтобы дышать.  Риджес наблюдал за действиями Ваймана с отвращением. Его длинное унылое лицо стало хмурым.

— Зачем ты это делаешь? — спросил он.

Вайман был поглощен конвульсиями гусеницы. Вмешательство Риджеса рассердило его, и в то же время ему стало стыдно.

— А что тут такого? — спросил он.

— Прекрати издеваться. Ведь гусеница не сделала тебе ничего плохого, она была занята своим делом.

Вайман повернулся к Гольдстейну.

— Проповедник обеспокоен судьбой гусеницы, — сказал он и саркастически засмеялся. — Погибает божья тварь, да?

— У каждого человека своя точка зрения на это, — мягко заметил Гольдстейн.

— Но есть люди, которые верят в священное писание, — проговорил Риджес, упрямо наклонив голову.

— Ты же ешь мясо, так ведь? — насмешливо спросил Вайман.

Обычно он чувствовал, что стоит ниже других в отделении, но сейчас говорил уверенно и даже радовался тому, что его аргументы более убедительны. — В каком это писании сказано, что мясо есть можно, а насекомое убить нельзя?

— Мясо — это совсем другое. Я ведь не ем насекомых.

Вайман насыпал на гусеницу земли и наблюдал, как она изо всех сил старалась сбросить с себя тяжесть.

— Я не думаю, что ты очень опечалишься, если убьешь одного-двух япошек, — сказал он.

— Но они же язычники, — возразил Риджес.

— Извини меня, — вмешался Гольдстейн, — ты не совсем прав. Несколько месяцев назад я читал статью, в которой сказано, что в Японии около ста тысяч христиан.

— Ну и что же, — ответил Риджес, кивая головой, — мне бы вовсе не хотелось оказаться убийцей хотя бы одного из них.

— Ты должен будешь убивать, — возразил Вайман. — Почему ты не хочешь сознаться в том, что не прав?

— Бог не даст мне убить христианина, — упрямился Риджес.

— Ха-ха, не даст…

— Я уверен в этом, — сказал Риджес. Но он чувствовал, что сбит с толку.

Вид корчившейся гусеницы напомнил ему, как выглядели тела убитых японских солдат после неудачной ночной попытки форсировать реку. Он успокаивал себя тем, что японцы язычники, но теперь, после того что сказал Гольдстейн, Риджес окончательно запутался. Сто тысяч человек — это, по представлениям Риджеса, было много; он предположил, что это, наверное, половина всего населения Японии. Но тогда это значит, что некоторые убитые японцы, которых он видел в реке, христиане. Он поразмыслил над этим минуту-другую, а затем ему пришла в голову убедительная мысль. Все было очень просто.

— Ты веришь, что у человека есть душа? — спросил он Ваймана.

— Не знаю. А что это такое душа?

Риджес засмеялся.

— Не такой уж ты умник, как воображаешь. Душа — это то, что выходит из человека, когда он умирает, это то, что поднимается туда, в небеса. Потому мертвецы и выглядят так страшно. Мертвый человек — это уже совсем не то что живой, он без души. Это очень важно, что у человека есть душа, которая выходит из него после смерти.

— Это еще требует доказательства, — философски заявил Вайман.

Гусеница умирала под тяжестью последней горсти земли, высыпанной на нее Вайманом.

Четвертую флягу виски Уилсон выпил один, когда стоял ночью в карауле. Он снова немного опьянел и, как всегда в таких случаях, начал беспокойно ерзать с места на место. Он уселся на край окопчика и устремил беспокойный взгляд в темноту за пределами заграждения из колючей проволоки. Голова Уилсона склонялась то в одну, то в другую сторону, глаза закрывались, несмотря на все усилия держать их открытыми. Приблизительно в пятнадцати ярдах за колючей проволокой был куст, который, по мнению Уилсона, мешал ему наблюдать. От куста до самых джунглей простиралась тень, и это лишало Уилсона возможности обозревать какую-то часть своего участка. Чем больше он смотрел на затемненный участок, тем больше он его беспокоил. "Черт бы взял этот куст, — тихо произнес Уилсон. — Думаешь, тебе удастся прикрыть какого-нибудь япошку? Черта с два, — покачал он головой. — Э-э нет, провести меня никому не удастся".

Уилсон вылез из окопчика и отошел на несколько шагов в сторону. Ноги не повиновались, и это забавляло его. Он снова уселся на край окопчика и устремил свой взгляд на куст. "Какого дьявола ты вырос здесь?" — спросил он заплетающимся языком.

Закрыв глаза, Уилсон почувствовал головокружение, а во рту было такое ощущение, как будто он жевал кусок губки. "Из-за этого проклятого куста солдату нельзя даже поспать на посту", — с досадой подумал Уилсон. Он глубоко вздохнул, а затем двинул затвор пулемета назад и вперед. Наведя пулемет под основание куста, Уилсон пробормотал: "Больше расти здесь не будешь" — и нажал на спусковой крючок. После длинной очереди Уилсон обнаружил, что куст остался на месте. Рассердившись, он дал по нему еще более длинную очередь.

Для солдат разведывательного взвода, спавших всею в десяти ярдах позади Уилсона, пулеметная стрельба была совершенно неожиданной. Все моментально проснулись, как будто через них пропустили сильный электрический заряд. Сначала солдаты прижались к земле, но, когда стрельба прекратилась, все постепенно поднялись. Никто, конечно, не знал, что стрелял Уилсон. Все думали, что это новая атака японцев, и каждый пережил несколько страшных секунд, пока не проснулся окончательно.

Гольдстейну показалось, что он заснул на посту. Он несколько раз отчаянно прошептал: "Я не спал, я только закрывал глаза, чтобы обмануть японцев. Я был начеку. Клянусь, я был начеку".

Мартинес спросонья захныкал: "Я отдам зубы назад, честное слово, я отдам зубы".

Вайману снилось, что он не удержал противотанковую пушку.

Он быстро лепетал: "Это не я виноват. Гольдстейн отпустил, а не я".  Вайман чувствовал, что в действительности виноват он, а не Гольдстейн, но в этот момент он окончательно проснулся и обо всем сразу же забыл.

Ред спал лицом вниз, и ему снилось, что это в него стреляет тот японский солдат со штыком. "Ну давай, давай, ты, ублюдок", — бормотал он, пока не проснулся.

Галлахер подумал: "Меня хотят убить".

Крофт на какой-то момент был парализован страхом. Ему казалось, что японцы форсируют реку, а его руки и ноги будто привязаны к пулемету и он не может пошевелить ими. Когда прогремела вторая очередь, Крофт почувствовал, что его руки и ноги освободились, и он громко крикнул: "Идите! Идите, убейте меня, ублюдки!" В этот момент он проснулся с мокрым от пота лицом, а в следующий момент уже полз к пулеметному окопчику, в котором сидел Уилсон.

— Взвод, в ружье! На линию огня! — громко скомандовал Крофт. Он все еще не разобрался, действительно ли они находятся на реке или нет.

В следующий момент, когда Уилсон дал третью очередь, Крофт понял, что стрелял Уилсон, а не японцы, а еще через мгновение, что они находятся не на реке, а в биваке второго батальона. Крофт спрыгнул в пулеметный окоп и сильно дернул Уилсона за руку.

— В кого ты стреляешь? — громко спросил он и только теперь проснулся окончательно.

— Я попал в него! — возбужденно ответил Уилсон. — Я сшиб эту сволочь!

— Что? — спросил Крофт, на этот раз шепотом.

— Куст! Вон там, — показал Уилсон пальцем. — Он мешал мне наблюдать. Он мне все время действовал на нервы.

К окопчику осторожно подползли остальные солдаты отделения.

— Значит, никаких японцев здесь не было? — спросил Крофт.

— Откуда? Что ты! — беспечно ответил Уилсон. — Если бы я увидел хоть одного японца, я не стал бы стрелять из пулемета, а пустил в ход винтовку. Зачем же обнаруживать свою позицию из-за одного японца?

Крофт едва справился с приступом гнева. Он схватил Уилсона за плечи и сильно тряхнул, хотя тот был намного крупнее его.

— Клянусь всеми святыми, — прохрипел он, — если ты еще раз выкинешь что-нибудь подобное, застрелю… Я… — От гнева Крофт запнулся. — Назад! — крикнул он подползавшим солдатам. — Тревога ложная!

— Кто стрелял? — спросил кто-то шепотом.

— Идите назад! — властно скомандовал Крофт. Он снова повернулся к Уилсону: — Это самый безобразный трюк из всех, которые ты выкидывал, Уилсон. Считай себя в моем черном списке.

Крофт вылез из окопа и направился к своей палатке. У него дрожали руки.

Уилсон совсем сбился с толку. Он все вспоминал, каким радостным и веселым Крофт был, когда они пили виски, и никак не мог понять, на что он так рассердился теперь. "Что могло его так разволновать?" — недоуменно задавал себе вопрос Уилсон. Он усмехнулся, вспомнив, как Крофт тряхнул его. Это рассердило Уилсона. "Неважно, что я давно знаю его, — подумал он, — он не имеет права так обращаться со мной. В следующий раз, если он позволит себе что-нибудь подобное, стукну его разок-другой". У него испортилось настроение. Он бросил взгляд за проволочное заграждение. Куст был срезан под самый корень, и теперь можно было наблюдать по всему периметру участка. "Давно бы надо было сделать так", — подумал Уилсон. Упреки Крофта очень обидели его. "Что я сделал плохого? Какие-нибудь три очереди из пулемета, вот и все". Внезапно Уилсон осознал, что он, видимо, разбудил весь бивак. Солдаты напряженно прислушивались к любому звуку. "Черт возьми, — вздохнул Уилсон, — когда выпьешь, надо быть поосторожнее, а то попадешь в большую беду". Он снова усмехнулся.