Двойная игра - Гюнтер Карау

Виола высвобождает свою руку из руки девочки. Затем быстро бежит назад до угла, пересекает улицу и, используя непросматриваемое пространство, крадется к дому Эгона. Она действует чисто интуитивно. Прежде всего ей нужно заполучить «дипломат» Дэвида и магнитофонные пленки. Ей известно, где они находятся, а тем другим — нет, к тому же они не знают, что в квартире есть погреб. Медленно и бесшумно, как дикая кошка, скользит она по мощеной дорожке, ведущей мимо глухой боковой стены дома во двор. Там сплошная темень. Виола нащупывает дверную ручку — должно быть, в квартиру Эгона. Затем она находит вторую дверь, которая предположительно ведет в погреб. Но увы, на двери висит тяжелый замок. Виола неторопливо продвигается дальше, к карнизу следующего окна. Кухонное окно? Она пригибается. Под ногами что-то хрустит. Она ощупывает землю и чувствует под руками зернистую пачкающуюся массу — должно быть, угольную крошку. Виола сидит на корточках, ее сердце готово выскочить из груди от страха, так как за окном, прямо над ней, слышны шаги. Она чувствует запах плесени, который поднимается из отдушины погреба. В стене — четырехугольное отверстие, от которого вниз идет желоб. Ощупывая его, она задевает рукой застрявшие крошки угля, которые с шорохом скатываются вниз. Отдушина в погребе достаточно широкая, и она туда наверняка протиснется, но она боится наделать шума. Неужели все ее усилия и риск были напрасны? Вернуться к маленькой девочке, которая, вероятно, все еще ждет ее? А что потом?

В этот момент воздух буквально сотрясается от нарастающего рева и свиста: тяжелый реактивный самолет, снижаясь, на малых оборотах заходит на посадку на военный аэродром Темпельхоф. Теперь хоть стреляй — все равно никто не услышит. Не раздумывая, Виола бросается головой вперед во мрак погреба, скользит по угольной крошке и плавно приземляется. Угольная пыль лезет в нос, и она с трудом подавляет желание чихнуть. На четвереньках, чтобы равномерно распределить вес тела, она осторожно продвигается вперед, убирая со своего пути какую-то рухлядь. Она пытается по памяти восстановить план квартиры: кухня, длинный коридор, комната с погребом. Итак, вперед!

Вдруг тишину нарушает шорох, и при мысли, что по ее руке может пробежать крыса, Виола едва не падает в обморок. Она встает. Главное теперь — спокойствие! На ее пути возникает какое-то препятствие. Она ощупывает его и соображает, что это деревянные перила лестницы. В полном изнеможении Виола опускается на нижнюю ступеньку, чтобы успокоилось сердце, удары которого отдаются в ушах. Она решает не торопиться. Находясь так близко от цели, нельзя допустить ни одного неверного движения. В этой тишине надо быть предельно осторожной. Только пара досок отделяет ее от человека, который не знает о ней. Виола дышит медленно, глубоко и бесшумно, стараясь превратиться в ничто и исчезнуть, и ей кажется, будто она в шапке-невидимке. Сверху до нее доносятся покашливание и мужские голоса. Она снова начеку. В квартире Эгона разместилась целая банда? Потом она различает музыкальные мелодии, звуки гитары — человек наверху, видно, включил телевизор, чтобы убить время. Очень хорошо — скука притупляет внимание! Она может и подождать. Виола решает не двигаться с места, пока не двигается он. Ведь захочется ему пойти в туалет, поесть или просто выглянуть в окно. Вот такой момент она и должна подкараулить. Впрочем, здесь вполне сносно, если бы только не крысы. Она кладет голову на колени. Она знает, что там, наверху, кто-то есть, а он не знает, что она здесь, внизу. Все, оказывается, очень просто.

Над ней скрипят половицы. Может, удобный момент наступил? Но вот все опять затихает — должно быть, человек наверху перевернулся на кушетке на другой бок. Ничего, голубчик, даже самый хороший телефильм когда-нибудь кончается! Передают последние известия, телепередачи подходят к концу. Она еще раз подавляет в себе желание добраться до верхней ступеньки, где лежат «дипломат» и магнитофон, и впадает в своего рода полузабытье: ей наймется, что она летает по воздуху.

Затем звук внезапно обрывается — вероятно, человек выключил телевизор. И теперь она слышит его голос. С кем это он разговаривает? Потом Виола слышит удаляющийся шум мотора. Может, они связались с ним, когда проезжали мимо, и он ответил им по радиотелефону? Или они что-то заподозрили? Человек наверху не подает никаких признаков жизни. Заснул он, что ли, или, наоборот, притаился и ждет? Она опять слышит его голос. Затем он встает, и его шаги удаляются в сторону длинного коридора. Ощупывая ступеньку за ступенькой — а всего их восемь, — она добирается до самого верха лестницы. «Дипломат» и магнитофон на месте. Только сейчас до нее доходит, что ей предстоит проделать обратно тот же путь, которым она в темноте пробралась сюда. Но теперь уже легче. Глаза приспособились к темноте, в которой хорошо различимо светлое пятно — четырехугольная лазейка. А сверху доносится громкий топот. Может, они уже не надеются, что она попадет им в руки? Потеряли терпение? Но если они начнут обыскивать квартиру, то рано или поздно наткнутся на вход в погреб. Нельзя терять ни минуты.

Она карабкается по желобу и по грудь высовывается наружу. Идет дождь. Она чувствует на лице его освежающую прохладу. Встав на ноги, она видит, что непрошеные визитеры включили свет в кухне. Виола не выходит прямо на улицу, а пробирается темным двором мимо сарая и находит проход на соседний участок. Лает какая-то собака. Но что такое собака по сравнению с крысами! Еще несколько шагов, и Виола уже на перекрестке. Мелькает мысль о белокурой девочке, которая, возможно, все еще ждет ее. Потом она прячет под пончо «дипломат» и магнитофон и решительно отправляется в путь. Куда — этого она не знает.

32

При виде нескончаемых рядов могил Йохену Неблингу приходят на ум строки любимого поэта. Почему мертвым нет дела до тайников? Ими пользуются живые. И одного из них, которого здесь ждут, можно узнать по лейке в руке.

Пристрастие доктора Баума к пикантным подробностям было тем обстоятельством, которое делало работу с ним сколь увлекательной, столь и трудной. Сначала я ринулся на поиски тайника между нескончаемых рядов могил еврейского кладбища за Лихтенбергерштрассе. Изрядно поколесив по кладбищенскому лабиринту, я вернулся к аллеям, обрамленным горделиво возвышавшимися деревьями. Воздух здесь был наполнен жужжанием пчел. Я задержался в тени мраморного семейного склепа, пережидая, пока по усыпанной хрустящим гравием дорожке пройдет погребальное шествие, а затем возобновил поиски среди сплетений плюща и самшита. Могильным камням с выбитыми на них именами не было конца, и казалось, что все мои поиски приведут лишь к тому, что я сам затеряюсь среди этих камней. Мне вспомнились строки Тухольского, в которых говорилось о кладбище в Вайсензее. Но я пришел сюда не ради того, чтобы предаваться скорби, и мне было не до его ироничной меланхолии. Время моего погребения действительно еще не наступило. Я искал чужую могилу. Покидая кладбище, я дошел до ворот и еще раз оглянулся на главную аллею, в отчаянии спрашивая себя, почему мертвым нет дела до тайников.

Вернер ждал меня в стареньком «хорьхе», с которым он никак не мог расстаться. Он сидел, положив подбородок на баранку, и вопросительно смотрел на меня. Когда я отрицательно покачал головой, он завел мотор и, разъярившись из-за моей забывчивости, рванул так, что шины завизжали. Таким способом он, вероятно, хотел помочь товарищу преодолеть трудности. Ведь утешить меня ему было нечем.

В небольшой пивной, где неторопливо завтракали угольщики, я, предварительно заказав двойную порцию водки и маленький бокал пива, пытался разобраться в своей жизни. Я не строил никаких иллюзий относительно тех злых шуток, которые уготовила мне судьба, и, осушив рюмку водки, сказал себе, что не отношусь к числу законченных идиотов, не признающих, что бывают моменты, когда уже ничего нельзя сделать. Во мне что-то сломалось, а тот, с кем это случается, уже не может заниматься делом, в котором ошибки недопустимы. Поэтому я не стал заказывать себе еще водки, когда хозяйка унесла пустую рюмку.

Перед угольщиками она снова поставила миску с котлетами и огурцами. Пиво они пили из пол-литровых кружек. Их чумазые лица светились радостью. Они хвастались друг перед другом, что уже свалили в погреба кучу угля, то есть выполнили самую трудную работу, а с дневным грузом справятся одним мизинцем. Я испытывал жгучую зависть, слушая, как они, сознавая свою силу и нужность, говорили о выполненной работе, за которую получат двойную плату, поскольку сегодня выходной. Они заказали всем еще пива, в том числе и мне. Потом я угостил их. Мы перешли на «ты», и, потягивая пиво, я размышлял о том, какой простой может быть жизнь, если человек решится зарабатывать на хлеб трудом угольщика. Они ощупывали мои плечи и потешались над моей худобой. Потом показали мне свои новые кожаные фартуки, ругаясь, что те здорово натирают кожу, особенно когда вспотеешь. Это был своего рода сигнал, что им пора. Водитель автофургона, который все время просидел с недовольным видом за стаканом жиденького лимонада, энергично постучал по столу костяшками пальцев: им, мол, еще нужно на Фалькенбергерштрассе, а это чертов маршрут — к новым домам никак не подъедешь. Когда он произнес: «Фалькенбергерштрассе», я отреагировал на него как на пароль.