Искусство и жизнь - Уильям Моррис

Рассматривая проблему разнообразия труда, я хочу обратить внимание на одну отрасль производственной деятельности, которая до такой степени пострадала от коммерческой системы, что едва ли можно утверждать, будто она вообще еще существует. Эта отрасль действительно настолько чужда нашему времени, что, опасаюсь, некоторым покажется трудным понять меня, и все же я должен сказать о ней, поскольку это на самом деле в высшей степени важно. Я имею в виду ту отрасль искусства, которая создается или должна создаваться обыкновенным рабочим, когда он занят своим обычным трудом, и должна очень правильно называться народным искусством. Это искусство, повторяю, больше не существует, ибо оно убито коммерческой системой. Но оно жило и, в общем, процветало с начала борьбы человека с природой вплоть до возвышения современного капиталистического строя. Пока оно существовало, все выходившее из рук человека украшалось им, подобно тому, как природа украшает все, что она создает. Пока ремесленник создавал ту или иную вещь, он столь естественно и без малейших сознательных усилий украшал ее, что часто трудно отличить, где кончается простая утилитарная часть его работы и где начинается декоративная. Возникновение этого искусства было необходимо, потому что труженик стремился к разнообразию труда, и хотя красота, рожденная этим стремлением, была для мира великим даром, однако то, что рабочий добивался в работе разнообразия и радовался ему, имело еще большее значение, потому что на все, что он производил, ложился отпечаток этой радости. Все это совершенно исчезло из труда цивилизованного общества. Если вы хотите получить орнамент, за него нужно специально платить; рабочего же заставляют трудиться над орнаментом так же, как он трудится над производством других товаров. Его вынуждают притворяться, будто он счастлив в своей работе, и в результате создаваемая его руками красота, которая некогда была утешением, превратилась теперь для него в дополнительное бремя, а орнамент — в один из капризов бесполезного труда, в едва ли не тягчайшие его оковы.

Помимо сокращения рабочего дня, создания полезности труда и его разнообразия существует и еще нечто необходимое, чтобы сделать работу привлекательной, — речь идет о приятном для труженика окружении. Нищета и убожество воспринимаются нами, людьми цивилизации, так благодушно, будто это необходимый придаток системы производства, будто они столь же неизбежны для нашего общества в целом, как грязь и запущенность в доме какого-нибудь богача. Но ведь если бы такой богач разбрасывал золу по всей гостиной, если бы по углам его столовой установили отхожие места, если бы он постоянно выбрасывал мусор и засорял отбросами некогда красивый сад, если бы никогда не отдавал в стирку свои простыни, не менял, скатерти и заставлял свою семью спать впятером в одной постели, то он наверняка был бы признан умалишенным. Однако подобные поступки, свидетельствующие о глупой скаредности, — это как раз то, что повседневно совершает нынешнее общество будто бы под давлением необходимости, а это недалеко от сумасшествия. И я прошу немедля признать, что цивилизация действительно невменяема.

Ибо все наши перенаселенные города и потрясающие фабрики являются просто порождением системы выколачивания прибыли. Капиталистическое производство, капиталистическое землевладение и капиталистический товарообмен гонит людей в огромные города, чтобы использовать их в интересах капитала. Та же самая деспотия сокращает площадь фабрики настолько, что, например, внутреннее помещение большого ткацкого цеха являет собой зрелище почти столь же смешное, сколь и ужасное. И нет иной необходимости для этого, кроме необходимости выколачивать прибыль из человеческих жизней и производить дешевые товары для рабов (и для их подчинения), которые трудятся в поте лица. Не вся еще рабочая сила загнана на фабрики, и часто, если она уже там, то не из необходимости, а из одного лишь стремления к прибыли. Нет никакого разумного основания, чтобы люди, занятые таким трудам, жили, словно свиньи, в тесных городских кварталах! Нет причины, которая мешала бы людям заниматься своей профессией в уединенных сельских домах, в производственных колледжах, в небольших городах или, короче говоря, там, где они сочли бы для себя наиболее удобным жить.

Что же касается того труда, который должен быть объединен в широких масштабах, то эта самая фабричная система при разумной организации дела (хотя, насколько я представляю, в ней все еще могут быть недостатки) по крайней мере обеспечивала бы возможность для более свободной и бурной общественной жизни, содержащей немало радости. Фабрики могли бы стать также центрами интеллектуальной деятельности, а работа на них — весьма разнообразной; необходимое обслуживание машинного оборудования могло бы отнимать у каждого рабочего лишь небольшую часть рабочего дня. Другая работа могла бы охватывать разнообразный круг занятий; начиная с выращивания урожая на ближних полях до изучения искусства и науки, а также занятий ими. И само собой разумеется, что люди, вовлеченные в подобную работу, будучи хозяевами своей собственной жизни, не позволят, чтобы какая-нибудь спешка или отсутствие предусмотрительности заставили их терпеть грязь, беспорядок или тесноту. Наука даст им возможность избавиться от хлама и свести к минимуму, если не к нулю, все неприятности, которые в настоящее время сопровождают работу сложного машинного оборудования, — такие, как копоть, вонь и шум. Не потерпят они также, чтобы здания, в которых они будут работать или жить, обезображивали прекрасное лицо земли. Начав строить свои фабрики, здания и подсобные помещения такими же удобными и приличными по своему облику, как и их дома, они непременно будут продолжать их строить не просто хорошими, не просто безобидными на вид, но даже красивыми, так что вновь возродится и будет процветать славное искусство архитектуры, убитое было алчностью торгашей.

Итак, как видите, я требую, чтобы в нормально организованном обществе труд был привлекателен благодаря тому, что сознавалась бы его полезность, что выполнялся бы он с пониманием и интересом; был бы разнообразен и происходил в приятной обстановке. Но я, так же как и все, требую, чтобы рабочий день не был утомительно долгим.

Могут спросить — «Разве можно выдвигать это последнее требование непосредственно с другими? Если работа должна стать такой утонченной, то не очень ли подорожают товары?»

Я признаю, как уже ранее сказал, что потребуются некоторые жертвы, чтобы сделать труд привлекательным. Если в свободном обществе мы могли удовольствоваться работой в такой же суматохе и грязи, среди такого же беспорядка и бесчеловечности, как теперь, то смогли бы сократить рабочий день намного больше, чем, я полагаю, мы сделаем это, приняв в расчет все виды труда. Но если бы мы так поступили, то это означало бы, что и в условиях завоеванной свободы мы остались такими же пассивными и несчастными и такими же, как и теперь, беспокойными, что я считаю просто невозможным. Мы должны будем согласиться с необходимостью приносить жертвы, чтобы поднять нашу жизнь до уровня, признаваемого желательным всем обществом. Но не только это. Все мы и каждый из нас в отдельности должны просто соревноваться в желании совершенно добровольно жертвовать и нашим временем и спокойствием, чтобы поднять уровень жизни. Люди, либо каждый отдельно, либо объединяясь вместе во имя этих целей, одушевленные надеждой на радость творчества, стали бы свободно и из любви к труду и его результатам производить то, что украшало бы жизнь всего общества и что теперь они производят (или только делают вид, что производят) за взятку на потребу немногих богачей. Еще не проверено опытом, может ли цивилизованное общество существовать без искусства и литературы. Современная упадочная и продажная цивилизация может навязать отказ от радости тому обществу, которое возникнет из ее пепла. Если это должно произойти, то нам следует принять уходящую стадию утилитаризма в качестве основы для будущего искусства. Если с наших улиц исчезнут калеки и голодные, если земля станет кормить нас всех одинаково, если солнце будет светить нам всем без различия, если для всех и каждого из нас славная пьеса жизни — день и ночь, лето и зима — предстанет достойной понимания и любви, то мы можем позволить себе подождать некоторое время, пока не очистимся от позора былой развращенности и пока искусство расцветет среди людей, освобожденных от ужасов рабства и постыдного грабежа.

Между тем в любом случае за утонченность, за способность думать, за освобождение от рабского труда нужно будет действительно платить, но не принудительным и долгим трудом. Наша эпоха изобрела машины, которые показались бы каким-то кошмарным сном людям прошлых столетий, но из этих машин мы еще до сих пор не извлекли всей пользы.